Преисподнее зло и веянье духа

Разгульный карнавал – освобождение… Питер Брейгель Младший. Крестьяне, веселящиеся у таверны. 1630. Частная коллекция

Родство Шекспира с Достоевским воспринимается подчас как само собою разумеющееся – недаром, говоря об «английском барде», столь часто вспоминают «русского пророка», а заведя разговор о славянском гении, непринужденно переходят к британскому духовидцу. Эта точка зрения установилась чрезвычайно быстро, едва лишь читающий мир познакомился со сказаниями петербургского романиста, так что иногда кажется, будто иного мнения и быть не может, – ведь и вправду, «если не считать Шекспира, нет другого более волнующего чтени» (как говаривала о Достоевском Вирджиния Вулф)...

Однако, сколь ни покажется это странным, до самого последнего времени ни в отечественном, ни в зарубежном литературоведении не было ни одной серьезной работы, где Шекспир и Достоевский рассматривались хоть в каком бы то ни было единстве, не говоря уже о мировоззренческом либо эстетическом сравнении.

Уже потому появление книги «Шекспир, Бахтин и Достоевский: герои и авторы в большом времени» Карена Степаняна – явление по самому факту значимое и неординарное, закрывающее прежде зияющую брешь как в современном шекспироведении, так и в мировой достоевистике (часть статей, вошедших книгу, печаталась в «НГ-EL». – «НГ-EL»).

Карен Степанян. Шекспир, Бахтин и Достоевский: герои и авторы в большом времени. – М.: Глобал Ком: Языки славянской культуры, 2016. – 296 с. (Studia philologica).

Это не первая работа Степаняна, в которой он касается «творческих созвучий» Достоевского и мировых гениев. Так, еще в 2013 году в печати появился обративший на себя внимание труд «Достоевский и Сервантес: диалог в большом времени» (см. рецензию в «НГ-EL» от 23.01.14), а еще ранее, в «Сознать и сказать: реализм в высшем смысле» и «Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского» (см. рецензию в «НГ-EL» от 24.12.09), пристально прослеживая длящийся диалог и перекличку меж поэтическими мирами петербургского романиста с мировиденьем Фолкнера, Пушкина и других мастеров вплоть до Рафаэля Санти и «битника» Керуака.

«Шекспировское» исследование, таким образом, продолжает длинный ряд работ, не только отличающихся изощренным литературоведческим анализом и серьезными историософскими экскурсами (к примеру, превосходные страницы сличения эпох елизаветинской Англии и пореформенной России), но и выполненных по высоким законам «духовного исследования», заставляющих вспомнить классические работы мыслителей Серебряного века.

Отдельного упоминания заслуживает стиль книги – ясный, строгий, прозрачный стиль мысли во всей ее тонкости, стиль доверительной беседы, негромкого голоса, далекого как от экзальтированной взвинченности, так и от кабинетной сухости академизма.

Думаю, в этой доверительности мысли и чистоте ее тона кроется секрет, почему читатель без ожидаемого отторжения встречает многие непривычные и едва ли не «возмутительные» идеи исследователя, ставящие под сомнение устоявшиеся взгляды и каменно закостеневшие догмы нашего культурного восприятия. Так, почти уже с первых страниц мы сталкиваемся с настолько необычным анализом духовного облика и мстительной деятельности знаменитого датского принца, что с непривычки может показаться, будто Степанян задался целью развенчать всякое положительное понимание образа Гамлета, установившееся чуть ли не со времен Августа Вильгельма Шлегеля и Уильяма Хэзлитта (однако нелишне напомнить, что трактовка образов князя Мышкина или Дон Кихота в его прежних работах тоже отличается почти вызывающей неортодоксальностью и вежливым пренебрежением к расхожим читательским мнениям и устоявшимся литературоведческим мифам).

Такой подход, разумеется, можно напрочь не принимать, можно с ним спорить, можно яростно отстаивать прямо противоположные утверждения, однако нельзя не согласиться, что подчас именно такой взгляд – в неожиданном ракурсе, в невообразимой для привычного сознания точке зрения – позволяет много глубже, чем обычно, познать преподанные гениальными творцами откровения о судьбе человеческой и путях наших земных страданий...

Из подобных же неожиданностей, напрочь меняющих нашу «интеллектуальную оптику», – появление скорбной фигуры Михаила Бахтина в самом средоточии работы о Шекспире и Достоевском;   первоначально это кажется если и не лишним, то необязательным, вроде свадебного генерала или приглашенной звезды... Однако чем дальше углубляешься в чтение, тем более убеждаешься, что именно наличие Бахтина, мощных отзвуков его работ, извилистого русла его мышления и превратило книгу в то, что в итоге получилось.

Можно даже сказать, что вся эта книга так или иначе проходит «под знаком Бахтина» – во всяком случае, его идеи о «большом времени» (думаю, что «большое время» – важнейшая мифологема Бахтина, куда более содержательная, загадочная и многозначная, чем пресловутый «карнавал»). Именно чувство «большого времени» (несомненно, смыкающегося с вечностью) служит величавым фоном для повествования о безумных королях, опьяненных Богом поэтах и недоучившихся студентах (один из которых вострит топор средь белых ночей Северной Пальмиры, а другой скитается под ветреным и беззвездным небом Эльсинора), равно как и об их таинственных создателях, неприметно живущих в своих раковинно замкнутых эпохах, однако внезапно оказывающихся стоящими не только над своим временем, но и над любыми временами этого мира...

Да, это стало одной из самых удачных идей – привлечь мысль «орловского мыслителя», преломить в ней, как в волшебном зеркале, образы «британского барда» и «русского пророка», ибо так и вправду многое открывается и еще большее словно из глубины просвечивает… Притом что и само это преломление, и вечные образы, и эта мысль – не заслоняют, а углубляют, проясняют, расширяют кругозор предложенного нам духовного повествования, лишь сильнее и ярче подчеркивая его основные, «владычные» думы...

Вправду ли Шекспир – «поэт отчаяния», как в своих записных книжках именовал его Достоевский?.. И чей же это смех раздается над хмельным и охальным разгулом бахтинского карнавала и освободил ли он, этот безумный торжествующий смех, хоть одну несчастную душу?.. Только ли Раскольников – или сам Достоевский зачарован великими людьми, которым разрешена «кровь по убеждению», «надъюридическое преступление», право растоптать чужое сердце и пасти жезлом железным содрогающиеся в страхе народы?.. И не это ли кровожадное очарование мучило всю жизнь и мастера Уилла, заставляя его раз за разом вглядываться в темные бездны извращенного духа своих исполинских героев, в минотавровы лабиринты подсознания своих философствующих шутов и державных убийц?.. И что за страшные идеалы у этих духовидцев и пророков, что за святой и ясный образ сияет сквозь удушающее марево падшего мира – или и нету никакого сияния, никакого идеала, а еще горший кошмар, и бредовое видение, и крик мучимого на бесовских мытарствах духа?.. И что же это за жизнерадостно разрисованные маски, святые лики или утробно кривляющиеся личины хороводят вкруг нас в их гениальном творчестве, в ледяном рисунке их мысли, в огненном плетении словес – знаки преисподнего зла и распада или знамение преображения и свободы, святого веянья духа?..

Многие вопросы задаются в этой книге... последние, «проклятые»  вопросы, вопросы вечные... ибо эта книга есть паломничество мысли и духовный искус, а не легкомысленная литературная прогулка. Ибо если бы нам нужно было в одной фразе изложить смысл и побудительную причину этой книги, то, думаю, нельзя сделать это лучше, чем сказал сто лет назад Вальдемар Гиппиус: «Они (Достоевский и Шекспир) – явления самые родственные: и в том, и в другом дух Библии». Этой тайне, раскрытию для читателя этой высокой мысли и посвящена книга Степаняна.

Черкассы (Украина)