Чехия – единственный человек

Марина Цветаева. Письма. 1937–1941 / Сост., подг. текста, коммент. Л.А. Мнухина. – М.: Эллис Лак, 2016. – 496 с.

Эта книга начинается письмом Марины Цветаевой в Союз русских писателей и журналистов в Париже в 1937-м с обычной просьбой о материальной помощи и заканчивается страшной запиской, которую Марина Ивановна оставила перед тем, как набросить на себя петлю в татарском городе Елабуге, куда приехала с сыном в эвакуацию в самом начале войны: «В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы.

Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура (сына Георгия. – В.Л.), он очень хрупкого здоровья. Любите, как сына – заслуживает.

А меня простите – не вынесла».

Даже здесь, в строках, написанных за несколько минут до добровольного ухода, сразу узнаешь неповторимый цветаевский стиль. Ее знаменитое тире, которое заменяло большую часть фразы. Которым так восхищался Бродский. Марине Ивановне всегда не хватало воздуха. Каждый день, каждый час, в любой строке письма или стихотворения она жила и писала, как в последний раз. Сборник ее писем за четыре последних года жизни завершает публикацию эпистолярного наследия Цветаевой, предпринятую библиографом и историком русского зарубежья Львом Мнухиным, еще в советские времена умудрившемся создать первый музей Марины Ивановны у себя на квартире. Именно он подготовил комментарии, которые уже и сами по себе могут служить энциклопедией литературной жизни России и эмиграции за 1905–1941 годы.

С 2012-го по сегодняшний день вышло пять томов этих писем, написанных в самые разные годы. И в дни захватившей ее любви к Сергею Эфрону на берегу Черного моря, и в голодной и ледяной Москве в годы Гражданской войны, и друзьям и родным и в эмиграции, и после возвращения в СССР, когда все бежали от нее как от прокаженной, потому что дочь и муж были арестованы.

Она умоляла, ее не услышали... Фото 1924 года

Конечно, в наши дни много писем Марины Ивановны уже опубликовано, но это собрание – особенное. Оно было составлено в результате десятилетий поисков и в государственных, и в частных архивах разных стран. И еще, конечно, потому что в него из полутора тысяч писем вошло около сотни посланий. В том числе письма Ходасевичу, Зинаиде Гиппиус, ряду деятелей русского изгнания. Итак, перед нами последний том этого грандиозного предприятия. Письма ее последних парижских лет и те, что она писала, будучи распятой на советской голгофе после возвращения в 1939 году.

Конечно, среди всего этого массива выделяются обращения к Сталину и Берии. Она умоляла этих упырей отпустить арестованных мужа и дочь, так верно служивших Советскому Союзу и искренне веривших в социализм и построение нового общества. Она искала слова, чтобы хоть как-то повлиять на ужас, воцарившийся вокруг:

«Я не знаю, в чем обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он неспособен. Я знаю его  1911–1939 гг. – без малого 30 лет, но то, что знаю о нем, знала уже с первого дня: что это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности. То же о нем скажут и друзья, и враги. Даже в эмиграции никто не обвинял его в подкупности.

Конечно, призываю к справедливости. Человек, не щадя живота своего, служил своей родине и идее коммунизма. Арестовывают его ближайшего помощника – дочь – и потом – его. Арестовывают – безвинно».

Мы читаем письма Марины Ивановны соседям и родным еще во Франции, затем дочери в лагерь, мужу, когда он был на свободе, советским писателям и редакторам – она билась за право заниматься хоть переводами. И в каждой строке – неповторимое цветаевское стремление, как писал ее друг Борис Пастернак, «дойти до самой сути», попытаться объяснить адресату что-то, ведомое ей лишь одной: «Моя беда, что я, переводя любое, хочу дать художественное произведение, которым, часто, не является подлинник, что я не могу повторять авторских ошибок и случайностей, что я прежде всего выправляю смысл, т.е. довожу вещь до поэзии, перевожу ее из царства случайности в царство необходимости».

Или вот ее строки о безмерно любимой Чехии, к тому времени уже оккупированной нацистами: «Чехия для меня сейчас – среди стран – единственный человек. Все другие – волки и лисы, а медведь, к сожалению – далек...

Бесконечно люблю Чехию и бесконечно ей благодарна, но не хочу плакать над ней (над здоровыми не плачут, а она, среди стран – единственно здоровая, больны те!), итак, не хочу плакать над ней, а хочу ее петь».

И конечно, обожгут всех, кому хоть чуть-чуть дорога судьба этой женщины, ее строки о любви. Она так часто обжигалась, доверяя своим избранным: «Если Вы после моего последнего письма могли думать о себе, о какой-то воображаемой обиде. Если Вы после тех стихов могли думать только о себе и своем самолюбии – Бог с Вами. Нам не по дороге».

Это нелегкая работа – осваивать цветаевские тексты, но какие вершины откроются тем, кто возьмет на себя этот труд.