Александр Васькин
Москва – самая большая деревня… Фото Евгения Никитина
В 1957 году вместе с фольклорным ансамблем латиноамериканских народных инструментов в Москву приехал Габриэль Гарсия Маркес. До Нобелевской премии по литературе ему было еще далеко, но кое-что он все-таки написал по итогам своего участия в Московском международном фестивале молодежи и студентов. В СССР это почему-то не опубликовали: слишком противоречивую картину повседневной московской жизни изложил будущий классик мировой литературы. А некоторые его наблюдения в том или ином виде угодили на страницы «Осени патриарха» и «Ста лет одиночества».
Советская фестивальная столица, едва-едва оттаявшая от сталинских времен, поразила Маркеса своими контрастами. Он-то ехал в страну, запустившую первый искусственный спутник Земли, и никак не ожидал увидеть некое подобие родной Колумбии: «Тому, кто видел скудные витрины московских магазинов, трудно поверить, что русские имеют атомное оружие». Куда бы ни заходил Маркес – в ресторан или сберкассу, магазин или кинотеатр его внимание неизменно привлекали люди, с увлечением игравшие в деревянные цветные шарики, прикрепленные к раме. Наконец, он решился спросить у переводчика название и правила этой игры. Ему вполне серьезно объяснили: это никакая не игра, а счеты, которыми пользуются советские люди. Но почему, зачем? Ведь, как рассказал ему гид, Советский Союз располагает семнадцатью видами электронных счетных машин, которыми можно полюбоваться в Политехническом музее. Маркесу ответили: да так удобнее!
Побывав в подвалах и коммуналках, где жили его новые московские знакомые, и выразив удивление увиденной нищетой, Маркес услышал: «Зато наш аппарат высадился на Луне!» – «Но почему вы ходите в рваной обуви?» – не унимался колумбиец. «Так война же была!» – уверенно парировали его провокационный вопрос москвичи, словно забыв, что на дворе не 1945 год.
Самый быстрый самолет на планете, реактивный Ту-104, о котором на все лады пели советские газеты, так и не смог приземлиться в лондонском аэропорту, поскольку английские врачи обеспокоились возможными тяжелыми последствиями для здоровья местных жителей. Но зато весь мир узнал фамилию его конструктора Андрея Туполева, ставшего в глазах того же Маркеса супербогатым человеком. Он спросил, почему бы Туполеву не вложить свои огромные деньги в недвижимость, а потом сдавать ее в аренду. Маркеса не поняли – какая аренда, это же нетрудовые доходы! «Может ли в Москве человек иметь пять квартир?» – поинтересовался он тогда. «Разумеется! Но что мы будем делать в пяти квартирах одновременно?»
Огромные дворцы и трущобы соседствовали рядом. «Москва – самая большая деревня в мире, – сделал вывод Маркес, – не соответствует привычным человеку пропорциям. Лишенная зелени, она изнуряет, подавляет. Московские здания – те же самые украинские домишки, увеличенные до титанических размеров. Будто кто-то отпустил каменщикам столько пространства, денег и времени, сколько им надо, чтобы воплотить обуревающий их пафос украшательства. В самом центре встречаются провинциальные дворики – здесь сохнет на проволоке белье, а женщины кормят грудью детей. Но и эти сельские уголки имеют иные пропорции. Скромный московский трехэтажный дом по высоте равен общественному пятиэтажному зданию в западном городе и, несомненно, дороже, внушительней и нарядней. Некоторые из них кажутся просто вышитыми на машинке. Мрамор не оставляет места стеклу, почти не заметно торговой жизни, редкие витрины государственных магазинов – скудные и незамысловатые – подавляет кондитерская архитектура».
Маркес все удивлялся: почему надо тратить так много времени, чтобы добраться на машине из одного района Москвы в другой, соседний? Ему объяснили: такова вековая система организации движения, радиально-кольцевая, у нас все начинается от Кремля, там и разворачиваемся. Поток машин также был большой: в 1956 году в Москве даже хотели ввести одностороннее движение по Садовому кольцу. А все из-за огромного числа номенклатурных лимузинов, наводнивших центр столицы. С утра до вечера возили они по городу ответственных работников, а также их жен, родственников и домработниц. С этим явлением, обозначенным как «распущенность в использовании легковых автомобилей», пытался бороться лично Никита Хрущев, но без большого успеха.
В то время московские проспекты были еще густо заполонены черными «ЗИМами» и «ЗИСами», но их уже стала вытеснять новая марка – «Волга ГАЗ-21» с оленем на капоте, в которой Маркес узнал американские «форд» и «крайслер». А отечественные «победы» и «москвичи» напоминали иностранцам «опель», производившийся по немецким репарациям: «Русские водят их, будто правят лошадиной упряжкой; должно быть, это традиция езды на тройке. Ровными шеренгами катят они по одной стороне проспекта, подскакивая и на большой скорости, с окраин в сторону центра, внезапно останавливаются, разворачиваются вокруг светофора и несутся во весь опор, словно закусивший удила конь, по другой стороне в обратном направлении».
Повезло ему оказаться и в гуще московской уличной толпы, плотнее которой не сыскать в Европе: «По обширным пространствам, предназначенным для пешеходов, медленно движется, словно низвергающий поток лавы, все сметающая на пути толпа. Я испытал не поддающееся определению чувство – как если бы впервые очутился на Луне, – когда автомобиль, что вез меня в гостиницу, на свой страх и риск двинулся по нескончаемой улице Горького. Я решил, что для заполнения Москвы необходимо по меньшей мере 20 миллионов человек, переводчик же сдержанно уверил меня, что в Москве только 5 миллионов… На железнодорожном вокзале мы увидели массу людей, ведущих, несмотря на фестиваль, обычную жизнь. Ожидая, когда откроют выход на платформы, они теснились за барьером с тяжелым и незамутненным спокойствием. Исчезновение классов – впечатляющая очевидность: все одинаковы, все в старой и плохо сшитой одежде и дурной обуви. Они не спешат и не суетятся, и, кажется, все их время уходит на то, чтобы жить».
Вот ведь сразу видно, что писатель будущий приехал, все заметил, все в памяти отложил. Про спокойствие и отсутствие суеты на улицах – абсолютно верно. Была когда-то такая черта у москвичей – безропотно и дисциплинированно ожидать автобуса на остановке, выстроившись в очередь, чтобы затем организованно, почти гуськом, зайти в его заднюю дверь. А еще повсюду ему попадались женщины, занятые мужским трудом, – они клали асфальт, управляли кранами, регулировали уличное движение. По этому поводу Маркеса успокоили: «Есть такие работы, на которых женщины проявляют больше внимания и терпения, чем мужчины. Но вскоре таких женщин будет все меньше».
В Мавзолей Маркес попал только с четвертого раза, во все глаза смотрел он на мумию Сталина, лицо которого счел очень живым, а на губах разглядел оттенок насмешки. Но главное – руки вождя: «Ничто не подействовало на меня так сильно, как изящество его рук с длинными прозрачными ногтями. Это женские руки». Настоявшись в двухкилометровой очереди и наслушавшись речей, что Сталин плохой, а Ленин – хороший, Маркес понял, что ему никогда не написать историю Советского Союза, ибо она уже описана Францем Кафкой.
Колумбийца поразила отзывчивость москвичей. К кому бы он ни обращался, каждый готов был ему помочь, пытался угостить, совал деньги и всякие сувениры. А милиционеры однажды даже подкинули его в гостиницу рядом с ВДНХ, правда, по дороге они развели еще и пьяниц до дома, сдавая их на руки женам и матерям.
И, конечно, коллективизм, один из столпов советского общества: «Самый вопиющий эпизод мы наблюдали в пригороде Москвы, когда, возвращаясь из колхоза, остановились на улице возле лотка выпить лимонаду. Нужда заставила нас искать туалет. Он представлял собой длинное деревянное возвышение с полдюжиной отверстий, над которыми, присев на корточки, полдюжины солидных уважаемых граждан делали то, что им нужно, оживленно переговариваясь, – такой коллективизм не предусматривала никакая доктрина».
Если бы Маркес приехал в Москву году в 1979-м, уже став нобелевским лауреатом, то многие противоречия он счел бы решенными. Мумию Сталина захоронили, изображение Хрущева на портретах занял светлый лик Брежнева, трущобы в центре уступили место комфортабельным домам для номенклатуры и европейскому Новому Арбату, выросли современные стадионы и бассейны (в преддверии Олимпиады-80), на улицах стало больше новых машин – «жигулей» (скопированных с «фиата») и оригинально одетых людей. Прибавилось и число москвичей – их стало, конечно, не 20 миллионов, а всего 8, что тоже неплохо. Сама Москва выросла, посягнув на земли бывших деревень и сел (в чем-то оставшись большой деревней), развиваясь также и в интеллектуальном плане. Каждый пятый житель столицы был уже с высшим образованием (в 1960 году таких было в два раза меньше). А вот число рабочих в общем числе москвичей снизилось с 35 до 25%.
Наводнили Москву голуби, потеснив скворцов и снегирей, – их и развели-то в Москве в 1957 году к фестивалю («Летите, голуби, летите!»), своя голубятня теперь была почти в каждом дворе, став местом сбора местных алкоголиков. Но все-таки многое осталось по-старому: та же огромная очередь в Мавзолей, унылые витрины и пустые прилавки с деревянными счетами, женщины, кладущие асфальт, белье, висящее на веревках, а главное – сортиры, наводнившие огромную страну с атомной бомбой и ее орденоносную столицу. А в очередях, в метро, в тех же уборных – народ, читающий Маркеса! Он бы вновь удивился и многое простил москвичам…
Дарья Гармоненко