Сергей Дмитренко  |
| Того и гляди всех покосит. И прощай, жизнь... Ханс Бальдунг Грин. Три возраста человека. 1539. Музей Прадо, Мадрид |
БАБА С МЯСОРУБКОЙ
Жанр книги Бориса Бартфельда «Возвращение на Голгофу» не назван ни на титуле, ни в библиографическом описании. Но в аннотации все же сказано: роман. Хотя к началу XXI века жанровая форма, таким словом обозначаемая, приобрела столь эластичную форму, что вместит в себя, кажется, все что угодно. Поэтому по прочтении этой, безусловно, со всех сторон нестандартной книги хочется предложить и свое, на основании впечатлений, определение: опыт исторической прозы.
В прозе Бориса Бартфельда свой источник электризации повествования. Он с чуткостью настоящего историка взял военные события, относящиеся к началу Первой мировой и к концу Второй мировой войн, и как прозаик заплел их в перекликающийся сюжет. В 1914 году русская императорская армия потерпела здесь горькое поражение, в 1945 году Красная армия одержала здесь же блестящую победу. Именно из этой коллизии Бартфельд извлекает максимум энергии. Сюжетно развернута малоизвестная страница Великой Отечественной войны – начало Кенигсбергской наступательной операции, завершившейся взятием 10 апреля города-крепости. Она восхищает малыми потерями наших войск, невероятными для кровопролитнейшей из войн. Но при этом под жернова смерти попадают мирные жители – и попадают лишь потому, что гитлеровское командование не позволяет им выйти из осажденного города по открытым коридорам. Кроме того – и это особенно значимо для автора, – при численно малых армейских потерях его любимые персонажи, главные герои романа, гибнут, и в каждом случае это изображается как вселенская катастрофа, на эмоциональном уровне подводя читателя к известному выводу: с каждым человеком умирает Вселенная.
Здесь надо сказать об адресе книги. Нет, не о возрастном (на книге Бартфельда: 16+), а об интеллектуальном. Если о себе, то я начал читать «Возвращение на Голгофу» именно как прозу на прочной документальной подкладке (книга завершается военно-историческими примечаниями), а собственно беллетристическая линия меня развлекла именно с точки зрения писательских стратегий и в плане социологии чтения.
Прежде всего интересно: сознательно ли Борис Бартфельд в изображении людских страданий идет на уровне физиологического очерка, устремляющегося к физиологизму как таковому? Ибо метафорику свою на этой линии он и вовсе строит из положения, которое называется «аут».
Кульминацией становится сцена после гибели, вероятно, самого близкого автору героя – студента-математика Марка Каневского, ставшего боевым артиллерийским капитаном.
В буквальном смысле слова Марку сносит голову осколком, от этого же залетного снаряда гибнет кобыла Майка, только что ожеребившаяся, а читатель вспоминает сцену из ретроспекции 1914 года – офицера хоронят «с большим осколком, застрявшем во лбу»... Но это лишь зачин. Впереди сцена с беременной невестой Марка, лейтенантом медслужбы Ритой. Солдаты привозят ей тело комбата, голова его покоится отдельно, на серебряном блюде, завернутая в простыни... Не приведи господи, эта книга попадется моему доброму приятелю и безжалостному санитару литературных чащоб Роману Арбитману! Как-то он отзовется на представленный Бартфельдом танец вдовы, уподобленной Саломее с головой Иоанна Крестителя... Разнесет до полной аннигиляции?
Но здесь перейдем к проблемам восприятия: не так давно в «НГ -EL» прошла экспрессивная статья, где в фельетонных тонах представлялось творческое письмо автора «Вечного зова» Анатолия Иванова. У него тоже было немало кровавого экстрима и фантастических коллизий. Однако у Иванова-писателя доныне бешеная популярность, его продолжают читать (про экранизации и говорить нечего). Значит, кому-то это нужно, значит, такое наделено некими формами эмоциональной энергии. Притом что, уверен, и Иванов, и Бартфельд ничего не придумывали. «Небывалое бывает» – это, кажется, еще Петр Первый сказал. Бывает. Тем более в нашей России.
Так что пусть каждый получит в прозаическом опыте Бориса Бартфельда свое. Кто-то, как я, неизвестные факты военных операций на западной границе России. Верные читатели Анатолия Иванова – встречу с полюбившейся традицией изображения истории ХХ века. И конечно, нельзя будет не взгрустнуть над неоспоримостью главного вывода автора, передоверенного им любимой героине: «Кто он нынче – этот бог войны, кто он в нашем веке? У древних римлян Марс олицетворял войну. А кто сейчас? Нет, не Марс, и даже не мужчина. Отяжелевшая от крови и грехов баба, прокручивающая в грохочущей мясорубке своей адовой кухни людское мясо и кости. Постаревшая потаскуха, которой офицер не должен верить, как влюбленному нельзя верить старой шлюхе. Она приручала твою душу, а потом убила тебя...»
И потому успешная, малой кровью давшаяся нам Кенигсбергская операция все же никакой не реванш за 1914 год, это лишь право возвратиться на Голгофу (Кальвария, Голгофа – так по-литовски называется место, дважды в ХХ веке проутюженное войнами).
Сергей Дмитренко
ЗАПАХ ВОЙНЫ
Калининградский поэт Борис Бартфельд написал и напечатал роман «Возвращение на Голгофу». Яркое и вызывающее название. Сразу оговорюсь: это не проза поэта, которая предполагает рефлексии, поиски себя в пространстве и уходы в собственное «я»… Бартфельд и раньше писал и публиковал прозу. В основном рассказы, а тут – отважился на роман, в котором от пролога к эпилогу исторические персонажи живут и умирают, пробиваются сквозь туман метафизики и цепляют простотой и достоверностью повествования. А еще русская армия переходит границу Восточной Пруссии в августе 1914-го, и в этом же месте через 30 лет Красная армия выходит к границам Германии. Именно так, по Бартфельду, русские офицеры всходят на свою Голгофу в прямом и фигуральном смысле. И вот тут в авторе проступает поэт. Поелику что такое Голгофа?..
Это горькая и мучительная поэзия Библии. Мучительная поэзия Господа и всех нас. Одна из двух главных святынь христианства. И здесь ключ к названию и пониманию романа, поскольку место, где русские войска в августе 1914 года и советские осенью 1944 года готовятся к наступлению на Восточную Пруссию, называется литовской Кальварией, что на латыни означает «Голгофа». Попутно замечу: книг, имеющих отношение к Первой мировой, в последнее время почти не издается. Не припомню. Так ведь и памятников тем событиям почти нет в России. Один из лучших – в Калининграде. В том Калининграде, в истории которого писатель Борис Бартфельд плавает как рыба в воде. Поэтому и примечания к роману читаются как познавательное продолжение и уточнение. Тут тебе и «проклятый жителями Пруссии» нацистский преступник Эрих Кох, который в конце войны пытался бежать от англичан на ледоколе, и заместитель наркома обороны СССР Покровский, и города и населенные пункты Кенигсберга, и даже западноукраинская Коломыя… И даже графическая карта романа, данная в дополнение. Все выпукло и подробно.
Автор мастерски и как-то простодушно (попробуй соедини такое!) описывает чувства простых солдат и офицеров советской и немецкой армий – их мечты и победы, заморочки и наивные представления о мире. Вот наши солдаты находят записки военнопленных, и их начальник, товарищ капитан, читает: «Завтра, 10 октября, нас погонят обратно в Гердауэн. Немцы вот-вот ожидают наступления Красной армии. Ребята, бейте гадов, сообщите домой, что в октябре мы еще живые и работаем здесь…» Капитан заканчивает читать, и вдруг… солдаты снимают шапки, кто-то даже смахнул слезу, будто прощался с близкими, хотя из этого рассказа не видно, что пленные погибли. Не видно, но – пробивает!
Абсолютно современной видится картинка, которая больше напоминает документальное кино, как каратели как-то уж совсем обыденно сжигают белорусскую деревню. Кстати, роман так и просится стать современным если уж не сериалом, то двухсерийным фильмом точно. Вообще за яркие «вспышки», вызванные будничными сценами, автору отдельное спасибо. Вот надвигается новый 1945 год. Командир думает, как бы устроить батарейцам хороший ужин, обговаривает это с поваром. И через страницу читаем:
«…вокруг походной кухни сгрудились солдаты. Старый повар лежал на спине в луже крови. Пуля попала ему в горло, порвала артерию, не оставив никаких шансов на жизнь. Оставшаяся в котле мясная каша алела теперь свежей кровью».
Да, я как-то забыл обозначить главного героя произведения. Это, безусловно, капитан Орловцев. Возможно, именно он выражает главную авторскую позицию. Пожалуй, слово «позиция» тут не годится. Столько лет прошло с тех событий! Скорее автор всматривается в своих героев через какую-то только ему видимую оптику, одновременно – призрачную и ясную. И наверняка чувствует запахи тех войн, и запахи мутных и прозрачных озер и рек, описываемых событий, и невероятный воздух Балтики, и перекличку чаек, и шепот призраков над развалинами замков, и шум снарядов… Почему-то вспомнилось: «Три дня они бомбили город, и города не стало, города не люди, и не прячутся в подъезде…» Сказано о другом городе, но какая разница?..
Есть такая расхожая мысль: классная проза возникает из густоты смыслов, а густота смыслов определяется их философским существованием. Короче, настоящий писатель всегда пишет о жизни и смерти, то есть о самом главном. По-видимому, это так… Что же тогда сказать в заключение? Наверное, вот что: вплоть до начала XVIII века всякий художник сам смешивал себе краски. Кстати, и сегодня в Венеции любой жаждущий может прийти в специальный магазин и купить себе пигментов из мешочка. Смешать и работать по-своему. Так и Борис Бартфельд сам смешал свои краски и сработал по-своему, сработал для нас роман «Возвращение на Голгофу».
Евгений Чигрин
