Принц датский

Лжедмитрий много обещал Сигизмунду, но выполнять обещания, похоже, не собирался. Николай Неврев. Присяга Лжедмитрия I польскому королю Сигизмунду III на введение в России католицизма (фрагмент). 1874. Саратовский государственный художественны музей им. А.Н. Радищева

По канонам Церкви малолетний Дмитрий, погибший в Угличе в 1591 году сын Ивана Грозного, считался незаконным сыном. Мария Нагая была восьмой женой Ивана IV, да и сам царь, сватаясь к Мэри Гастингс, племяннице английской королевы Елизаветы I, утверждал, что она не царица, а его подданная. Нагие происходили из Дании, их предок начал служить князю Михаилу Ярославичу Терскому в 1294 году, и в жилах Дмитрия текла датская кровь.

По некоторым источникам, юный царевич любил смотреть, как режут баранов, и своими руками сворачивал головы цыплятам; по другим – это клевета клевретов Годунова. Но автор находит необходимым сделать пространную вставку курсивом о подростковой жестокости, цитирует Бунина из «Жизни Арсеньева» про убитого мальчишкой грача: «Я был в детстве добр, нежен – и однажды с истинным упоением зарезал…» и т.д. «Наверное, не существует мужчины, который не мог бы вспомнить мух и кузнечиков с оторванными из любопытства крыльями и ножками… кошек, брошенных в мусоропровод…» Зачем Сергею Цветкову эти рассуждения из области клинической психологии, становится ясно лишь позже, когда он объясняет свою точку зрения: Лжедмитрий I не самозванец, а именно царевич, апологию которого автор последовательно выстраивает с юных лет Дмитрия.

Сергей Цветков. Царевич Дмитрий. Главная тайна Смутного времени. – М.: Вече, 2016. – 320 с

Рассказав известные факты гибели Дмитрия, Сергей Цветков переходит к анализу действий героя, которого в историографии принято именовать Лжедмитрием I. Этому и посвящен основной корпус книги. В Кракове Лжедмитрий, кем бы он ни был, принял католичество. «Став на колени, Дмитрий отрекся от веры своих предков и обещал быть верным и послушным сыном римско-католической церкви», – холодно повествует автор. Но он не может не знать, что для русского человека того времени вероотступничество было гораздо более страшно, чем потеря трона или даже жизни.

По договору с Мнишеками Лжедмитрий обещал своей невесте Марине новгородские и псковские земли с правом раздачи их польским дворянам и постройки католических храмов, а ее отцу – оплатить долги в миллион флоринов (гигантская сумма!) и – вот парадокс – выдать денег на приданое Марине, отдать Смоленское и Северское княжества. Смоленск он обещал также и польскому королю Сигизмунду, из этого автор делает вывод, что Лжедмитрий не собирался отдавать ничего.

В Польше Лжедмитрий столкнулся с сопротивлением своему московскому походу. Старый гетман Замойский, считавший его самозванцем, прямо угрожал королю изгнанием, если тот его поддержит. В связи с польской оппозицией Сергей Цветков касается актуальной по сию пору темы польского имперского проекта. Он пишет: «Когда-то, при Батории, Замойский был сторонником… единой славянской империи – это казалось ему лучшим способом покончить с распрями Руси и Польши». Благое начинание имеет длительную историю, позже его поддерживали, например, участники панславистского Кирилло-Мефодиевского общества, историк Ключевский, поэт Тарас Шевченко и др. Автор продолжает: «Но Батория давно уже не было в живых, и Замойский с горечью признавал, что без него Польша не в силах вести длительную войну с Москвой. Теперь ради блага страны он требовал мира…» Польша издавна соперничала с Москвой, пытаясь создать империю на востоке Европы. Попытки эти были весьма неудачными: ужасающе жестокое, бесчеловечное отношение польских панов к украинским крестьянам привело к тому, что Богдан Хмельницкий, после долгих поисков союзников, все же решил проситься под руку московского царя, и, хоть в Москве поначалу отнекивались, в итоге империей стала Россия. Но в начале XVII века имперские устремления Польши были еще очень сильны, а на Москве ни о чем таком и вовсе не помышляли – своих проблем хватало, Россия становилась империей в силу естественного хода вещей, фактически против собственной воли. Замойский же и другие польские «панслависты» видели только военный путь создания имперской Польши – путь завоевания Москвы. Но как опытный военный Замойский понимал, чем кончится столкновение, если таковое последует немедленно. Его поддержал другой могущественный польский политик, гетман Литвы Сапега, который считал, что нарушение мира из-за самозванца опасно: «В случае его поражения страну ждет война с Годуновым; если Дмитрий победит, впереди одна неизвестность, так как ничто не сможет ему помешать столь же легко нарушить клятву, данную королю, как сами поляки нарушили договор, заключенный с Москвой». Но даже эти, по сравнению с другими, здравомыслящие политики не предполагали третьего финала.

Как аргумент в пользу истинности происхождения Лжедмитрия Сергей Цветков приводит его расточительность. Годунов был бережлив, а Лжедмитрий «за год своего царствования истратил пять бюджетов Московского государства!». Он выстроил для себя новый дворец, убранный с кричащей роскошью, «все гвозди, крюки, ручки и дверные петли были позолочены». Во дворце собрал немало диковин, «с особенным искусством был сделан медный цербер с тремя головами, которые двигали челюстями и издавали рев. Царь думал позабавить им бояр, но те, глядя на чудовище, только крестились и отплевывались». Это правление было хоть и кратким, но отчаянно веселым: «Москва никогда прежде не знала такого радостного оживления… Свадьбы, новоселья, пиры следовали непрерывной чередой… На улицах вновь появились скоморохи… В корчмах возобновилась игра в запрещенные ранее «зернь» (карты) и «тавлеи» (шашки); стали устраиваться маскарады, на которых гулящие бабы плясали и пели веселые песни…»

К чести автора, нужно отметить, что он указывает на обстоятельство, которое обычно ускользает от популяризаторов эпохи Смутного времени: Лжедмитрий имел шанс присоединить Польшу к России. Швед по крови, польский король Сигизмунд в отличие от «панславистов» мечтал не о московской, а о шведской короне. Он перессорился со своей шляхтой, в Польше началась гражданская война, мятежом руководили друзья самозванца по Кракову Николай Зебжидовский и Станислав Стадницкий. Дмитрий поддерживал их через своих посланцев, и сторонники короля говорили: «Он прислал нам таких послов, которых в его собственном государстве посадили бы на кол, если бы они там говорили то, что здесь». Но ни в одном из своих начинаний после воцарения Лжедмитрий не преуспел.

Угар московского веселья перешел в следующую фазу – драку. Василий Шуйский, имевший законные права на престол как потомок дома владимирских князей, сплел заговор. «Князь обманывал как царя, усыпляя его бдительность, так и москвичей, возводя напраслину на Дмитрия, – говорит автор. – Он хотел воспользоваться народным возмущением против поляков, чтобы под шумок убрать Дмитрия и очистить трон для себя». Отчетливо негативная характеристика Шуйского не учитывает того, что он освободил Москву от власти ставленника Польши, и потому не может считаться полной.

То, как москвичи поступили с его телом, свидетельствует скорее о суевериях, чем о дурных нравах. Труп самозванца дважды оказывался выкопанным из могилы, а однажды его нашли сидящим на крыльце одного из домов. Подозревая участие в этих событиях нечистой силы, горожане пытались труп сжечь, но он гореть не хотел. Уверившись в своих страхах, граждане забили полуистлевшие останки в орудийный ствол, и вышло так, что пушка была направлена в сторону Польши…