В литературе воняет носками

Главное у Лоренса Даррела – не стиль,  а выстроенность, цель, маршрут. Фото Димитриса Камараса

Любовь – попса, всегда и только попса, и с этим ничего не поделаешь, других жанров у нее не бывает. Все, что давит на чувства, инстинкты, а не мозги, захватывает дух, вышибает слезу, плодит интригу, – все это попса, жанр низкий и недостойный писателя. Но литература всегда шире представлений о ней, и возможностей доказать это у нее много. Вернее, одна – стиль. Жанр, утраченный в массовом искусстве, ушедший в низовое и, кажется, дискредитировавший себя навсегда, возрождается в новом стиле – и будто бы это теперь новый жанр, а не старый добрый макулатурный. Вот чем романы Лоренса Даррела отличаются от Маргарет Митчелл, или Джейн Остин, или Жорж Санд? Ничем – те же романтические страсти-мордасти, любовный садизм-мазохизм, многоугольники, интриги, роковой выстрел, читано-перечитано. Да и плодовитость Даррела – более 30 книг, 16 романов, и то, что писал он (прозу; стихи, как говорил он, для вечности) ради денег, быстро, на скорую руку, не переписывая – издать побыстрее и заработать («Мне нужно было купить ребенку башмаки, вот я ее и накатал, очень быстро. Я такие рассказы пишу за 20 минут. ‹…› И «Таймс» просто с ума сходит по Энтробасу, предлагает писать по рассказику в месяц и обещает по 40 гиней за каждый! Я такие пишу за 20 минут. Всего 1000 слов. Моих поклонников это совершенно выбивает из колеи: они перестают понимать, кто я на самом деле – П. Дж. Вудхаус, Джеймс Джойс или еще что-нибудь, черт побери, третье» – из письма 1957 года Генри Миллеру; перевод Михайлина – как и следующих цитируемых текстов).

Все это укладывается в образ скорее писателя-халтурщика, безграничного в своем цинизме. Если б не стиль, фирменный дарреловский стиль. Слишком витиеватый, слишком метафоричный, слишком орнаментальный. Не ради литературы, нет в «Жюстин» (1957), первой части лучшего его произведения «Александрийский квартет», есть: «В конце концов она указала ему угол, где ее высадить, и он ее высадил, попрощавшись с этакой «деревянной церемонностью», – опасаясь, быть может, нескромного глаза какого-нибудь из собственных служащих. (Последнее есть собственное мое предположение, рожденное ощущением полной в данном случае неуместности слов «деревянный» и «церемонность», слишком провонявших литературой.)». Литература, все очень верно, воняет, слово пахнет. Вот ради него-то и старается Даррел. Воняет чужими носками, в XX веке джойсовыми и прустовыми (Даррела тоже в них обвиняли), постелью, на которой только что сводили с кем-то счеты, вообще неприбранностью, затхлостью, дерьмом, литература очень быстро устаревает – и все это запах старости, разложения. Литературу нужно изобретать каждый раз заново, искать слова.

Даррел – мастер по поиску слов. Нет, правда, где и у кого вы читали такое: «Жюстин! Город на секунду разглаживает морщины, как старая черепаха, и заглядывает ей в лицо. На минуту он сбрасывает с себя заскорузлые лохмотья плоти, пока из безымянного переулка за скотобойней ползет гнусавая синусоида дамасской любовной песни – резкие четверть тона; словно небо разламывают в порошок. Усталые мужчины откидывают щеколды балконных дверей и, щурясь, ступают в тускнеющий горячий свет – бледные соцветья полдней, изнуренные бессонной сиестой на уродливых кроватях, где сны свисают с кареток в изголовье, как заскорузлые бинты. Я и сам был одним из этих худосочных клерков ума и воли, гражданин Александрии» – или: «Они лежали передо мной подобно жертвам какой-то жуткой катастрофы, неловко соединенные вместе, как участники авангардного эксперимента, впервые в истории человеческой расы додумавшиеся до столь странного способа общения. Поза их, неудобная и непродуманная, казалась репетицией, первой попыткой, из которой после столетия проб и ошибок может выйти взаиморасположение тел столь же великолепное и безусловно законченное, как балетное па. И все же я понимал: данность сия непреложна и на все времена – эта от века трагичная и унизительная поза. Отсюда взрастали причуды любви, преображенные фантазией поэтов и сумасшедших в целую философию галантных градаций. Здесь брали начало болезнь и безумие; здесь же – прообраз унылых, покинутых искрою духа лиц тех, кто давно женат, связанных, говоря фигурально, спина к спине, словно собаки, что не могут разлепиться после случки». Это, кстати, как вы поняли, о любви, впрочем, как и все у Даррела.

Но даже не в стиле дело – знаете же, можно сесть на конька и скакать на нем, накручивая километр за километром без цели и пользы: возможно, это и есть то, что называется «графомания», письмо ради письма. Но у Даррела – выстроенность, цель, маршрут. И таким маршрутом тоже никто до него не ездил, никто себе не прокладывал: повествование состоит из множества подогнанных друг к другу вплотную, без каких бы то ни было щелей, блоков, каждый начинается как с места в карьер, словно читателю известно о том, что предшествовало ранее, но какой-нибудь блок потом действительно вернет прошедшее, и при этом нет ощущения фрагментарности, не дробится, рассказ плавный о плавных материях (Городе, женщине, памяти), плывет. А чтобы увидеть, как может быть иначе, фрагментарно, дать почувствовать контраст, в конце частей «Рабочие заметки», вот они и вправду кусочки.

Но есть и сверхмаршрут, то, что делает «Александрийский квартет» настоящей литературой, то есть чем-то новым. Даррел его не скрывает, наоборот, хочет, чтобы правильно все ощутили и прочитали. Во второй части «Александрийского квартета» «Бальтазаре» (1958) в «Уведомлении» говорится: «Персонажи и ситуации этой книги, второй из четырех, – не продолжения, но единоутробной сестры «Жюстин», – являются полностью вымышленными, как и личность рассказчика. И опять же не в ущерб реальности Города.

Современная литература не предлагает нам какого-либо Единства, так что я обратился к науке и попытаюсь завершить мой четырехпалубный роман, основав его форму на принципе относительности.

Три пространственные оси и одна временная – вот кухарский рецепт континуума. Четыре романа следуют этой схеме.

Итак, первые три части должны быть развернуты пространственно (отсюда и выражение «единоутробная сестра» вместо «продолжения») и не связаны формой сериала. Они соединены друг с другом внахлест, переплетены в чисто пространственном отношении. Время остановлено. Только четвертая часть, знаменующая собой время, и станет истинным продолжением.

Субъектно-объектные отношения столь важны в теории относительности, что я попытался провести роман как через субъективный, так и через объективный модус. Третья часть, «Маунтолив», – это откровенно натуралистический роман, в котором рассказчик «Жюстин» и «Бальтазара» становится объектом, то есть персонажем.

Это не похоже на метод Пруста или Джойса – они, на мой взгляд, иллюстрируют Бергсонову «длительность», а не «пространство-время».

Центральная тема всей книги – исследование современной любви.

Эти соображения звучат, быть может, нескромно или даже помпезно. Но, пожалуй, стоит поэкспериментировать, чтобы посмотреть, не сможем ли мы открыть какую-нибудь морфологическую форму, которую можно было бы приблизительно назвать классической, – для нашего времени. Даже если в результате получится нечто «научно-фантастическое» – в истинном смысле слова».

Харьков