Юрий Кувалдин
Не мешай, мой друг, другим! – представляй, что все мы спим. Рисунок Лизы Трифоновой
Неуловимое
Неуловимое всегда тревожит из-за того, что оно именно неуловимо в своей непрояснённости, и это концентрирует всего тебя на неуловимом, никак не желающем улавливаться, то есть проясняться. Ясное всегда понятно, а понятное пролетает мимо ушей, проскальзывает без остановки мимо глаз. Ясное – это штамп. Неясное – это оригинальное. Кругом разлито все понятное. Конечно, только на первый взгляд понятное. Кругом штампы. Дальше штампов люди не идут. Вот и смотрю зачарованно в глубь предмета, где из затуманенности только для меня выплывает нечто совершенно необыкновенное. Так ловцом неуловимого и живу.
И о погоде
Был прекрасный январский день, был прекрасный февральский день, то же самое было по одному дню в марте, апреле, мае и других, как можно догадаться, месяцах. Итого за год в нашем краю осин и болот солнечных теплых, одним словом, прекрасных дней набралось по числу месяцев ровно 12. Остальные дни года выдались холодными, дождливыми, снежными. «В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии», – пишет Тургенев. Вот именно, что пишет, пишет и пишет, и еще раз повторю – пишет в ненастные, оставшиеся от 12 прекрасных дней в году, вот и стал бессмертным.
Критики
Как говорил Гоголь, как говорил Бунин, как говорил Набоков, как говорил Гумилев, как говорил Байрон, как говорил Конфуций, как говорил Бердяев, как говорил Державин, как говорил Борхес, как говорил Кант, как говорил Хемингуэй, как говорил Бабель, как говорил Волошин, как говорил Шопенгауэр, как говорил Нагибин, как говорил Чехов, как говорил Шиллер, как говорил Данте, как говорил Грибоедов… Так ничего не сказали за всю свою урожайную жизнь на гонорарных богатых хлебах критики, вышивавшие по чужой канве, ковылявшие на костылях цитат из вышеприведенных светил.
Устройство
Не могу успокоиться, пока не узнаю, в каком участке мозга обрабатываются слова, как там взаимодействуют нейтроны, позитроны, клетки, извилины, атомы, электроны, ньютоны, вольты, амперы, киловатт-часы, децибелы, проводники и полупроводники, печатные платы, азбука Морзе, клавиатура, латиница и кириллица, потому что без моего ведома кто-то включил меня в Сеть, чтобы я маялся байтами, загрузками, промежуточным буфером с быстрым доступом, аудио- и видеотрансляциями, вкусовыми ощущениями, осязанием, интеллектом, рецептом…
Хороший и плохой
Сидят в скверике на скамейке два поэта. Один поэт хороший. Другой поэт плохой. Хороший поэт говорит: у нас много хороших поэтов. Плохой поэт протестует: назовите. Хороший поэт называет хорошего поэта. Плохой поэт самым резким образом не соглашается и называет хорошим поэтом плохую поэтессу-песенницу. Хороший поэт морщится. Плохой поэт с видом судии называет еще одного плохого поэта, на чьи стихи поют песни по телевизору. Хороший поэт морщится, но не вступает в спор, потому что хороший поэт никогда не спорит, потому что занят только хорошей поэзией, но хорошего поэта плохой поэт, сидя рядом, не признаёт.
Стулья ломать
Там, где Достоевский приводит Разумихина с Раскольниковым к Порфирию, от взмаха руки Разумихина со столика «все полетело и зазвенело», Порфирий Петрович воскликнул: «Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток!» В «Скуке жизни» Чехов в уста генерала вкладывает слова: «Александр Македонский великий человек, но стульев ломать не следует…». Чапаев разбивает об пол табуретку, комиссар говорит: «Александр Македонский тоже был великий полководец. А зачем же табуретки ломать?» (в тексте романа у Фурманова этого нет – досочинили авторы сценария братья Васильевы). А вот источник – «Ревизор» Гоголя: «Городничий. …Сбежал с кафедры и что есть силы хвать стулом об пол. Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? от этого убыток казне».
Табличка
На воде не написано, что она вода, она даже не знает, что она вода, потому что знать ей нечем. Иду долго вдоль узкой реки, коих полно в Москве, но не нахожу таблички с названием. Это главное. Табличка главнее реки. Но ее нет. Спрашиваю у реки: «Как тебя зовут?» Река молчит. Вода без названия. Не напиши я слово «река», так вообще было бы непонятно, о чем я говорю. О табличке, которой нет, чтобы обозначать что-то. Или голосом кто-то сообщит, хотя тоже словами. А-а... Вон человек с удочкой в кустах сидит. Как река называется? После задумчивого молчания: «Черт ее знает!»
Отвести душу
С душой хожу на поводке. Веду ее подальше от себе подобных. Вести ее приятно в тишине, в просветах солнца у зеркального пруда, когда на горке переливаются колокола старинной церкви. Вести версту не устаю. На самотек пускать не собираюсь, поскольку все стремятся в веселый шум и пьяный грохот вести ее и называют это: «Отвести душу».
Сцена жизни
Напишешь то, что знаешь только ты. Другим же это в силу незнания того, что знаешь ты, непонятно. Вот непонятное они хотят сделать понятным, приблизить к своему уровню твой уровень. Так эти уровни колеблются между высоким и низким, между оригинальным и тривиальным. Тривиальным людям не нравятся оригинальные. Оригинальным не по душе тривиальные. Но они топчутся на одной сцене жизни, где тривиальных подавляющее большинство и они всегда одерживают верх над оригинальными. При жизни. Следующие поколения тривиальных падают на колени перед памятниками оригинальным.
Не мешай другим
Не ходи над головою, потолок мой шевеля, буду я тобой доволен, если будешь тих, как тля; не тревожь меня в унынье или в радостном огне, пусть моя печурка стынет в абсолютной тишине, – много истин есть на свете, но мне нравится вот эта: «Не мешай, мой друг, другим! – представляй, что все мы спим».
Небывшее
Побывать за кулисами во время спектакля очень хочется. Во время демонстрации фильма хочется оказаться на съемочной площадке рядом с режиссером. При чтении книги позапрошлого века очень хочется оказаться там же. При виде чайки над рекой очень хочется воспарить вместе с нею. Рассматривая холст старого голландца, очень хочется поработать кистью с тем же мастерством. Слушая фортепианный концерт, очень хочется сочинить нечто такое же... Все это говорит о том, что очень хочется наполнить свой сосуд души прекрасным, чтобы сделать его своим и выдать нечто небывшее.
Определили
Я вышел из дому, взглянул на плотные облака, ответил на приветствие незнакомого человека с шоколадным спаниелем, свернул за угол, остановился, долго смотрел на мост, на бегущие по нему машины, подумал о мосте вечности, по которому бесконечной чередой идут люди, взаимозаменяемые, поэтому бессмертные, направился по фасадной стороне к другому углу дома, отмечая про себя ровно постриженные кусты, миновал остановку, где дожидались автобуса несколько человек, и через пять-шесть шагов услышал за спиной: «Писарь пошел».
Стабильность
Обычный человек нестабилен. Сегодня он играет свадьбу, завтра разводится. Сегодня учится на электрика, завтра становится бухгалтером. Сегодня уезжает «за запахом тайги», завтра мчится к столичному асфальту. Список этот бесконечен. Гениальный человек стабилен, поскольку не живет в суетливом конкурентном социуме, а живет в своих произведениях. Как с детства начал творить, так творит до гробового входа. Как у него это получилось? Об этом мы узнаём потом, лет через 100.
Десятилетия
Предыдущее десятилетие прошло за один день. Только проснулся, а десять лет промелькнули. До этого десятилетия не помню другого десятилетия. Может быть, его и не было? Вероятнее всего, что не было. Какое значение имеет тот факт, что ты сделал столько-то кругов вокруг солнца? Количество оборотов электрона вокруг атома не поддается счету. Вспоминаю лишь детство, которое стояло на месте, когда один день был равен десятилетию. Глубокие старики признаются, что ощущают себя детьми, потому что все чувства обострены до детского восприятия жизни.
Отражения
Зеркальные дома лежат на тротуарах. В зеркала превратил улицы моросящий с утра до вечера и с вечера до утра сентябрьский дождь. Фонари ночью падают под колеса машин, которым нет ни сна, ни отдыха. Люди скользят по глади воображения иллюминированной жизни. С любопытством разглядывают себя в лужах. Проходят дальше, как дождь пройдет и больше не будет отражений, как все проходит.
Из народа
Вы представляете лица рабочих, выходящих из проходной завода? Вы представляете лица трактористов и комбайнеров, «бьющихся за урожай»? Вы представляете лица солдат стройбата, роющих лопатами траншею? Вы представляете лица фанатов за воротами футбольной команды на стадионе? Вы представляете лица дворников, продавщиц, уборщиц, охранников, пожарников, сантехников, каменщиков, шоферов, железнодорожников и т.д., коих тьмы, и тьмы, и тьмы? Так отчего же вы хотите во власти увидеть лица Мастера и Маргариты?
Порывистый
Вспыхнул, написал два стихотворения. Сорок лет назад. Написал и бросил, как занятие второстепенное. Теперь все время при встречах пытается снисходительно убедить меня в том, что он гораздо способнее меня, что мог бы еще лучше написать «Философию печали» или «Станцию Энгельгардтовскую». Точно так же он укладывает на обе лопатки Достоевского (за сумбур и многословие) и Толстого (за нравоучения)... Говорит взволнованно и очень умно, ибо сильно начитан. Человек порывистый. Хватило же его на два стихотворения, которые, правда, утрачены.
