Безсмертный

Герой слишком живой человек, чтобы возжелать стать чистой энергией. Николай Рерих. Бэда-проповедник. 1942. Новосибирский государственный художественный музей. ©РИА Новости

«Анатолий Ким взял на себя … задачу – написать роман-мир, вечный, безвременный, воплощающийся и снова уходящий в небытие. И, вы знаете, у него получилось настолько, насколько это вообще может получиться у человека» – так отозвался читатель о романе «Отец-Лес», но эти очень точные слова можно отнести, не погрешив против истины, и к метароману «Радости рая». И еще одна цитата (из беседы 2012 года главного редактора журнала «Литературная учеба» с Юрием Мамлеевым, покинувшим, к сожалению, в 2015 году наш бренный мир. Вот как определил писатель и философ тот сложный творческий метод, к которому, без сомнения, можно отнести роман «Радости рая»: «Метод метафизического реализма (или метареализма) заключается в совмещении описания той реальности, в которой мы живем, с изображением тех или иных элементов той реальности, которая выходит за пределы нашего видимого мира».

Я обозначила даты и тут же поймала себя на мысли: разве после прочтения романа «Радости рая» не получаешь полного подтверждения, что никакие даты для настоящей человеческой жизни, проходящей до рождения человека, потом на земном плане бытия и, наконец, уже после смерти, в сущности, не имеют никакого значения? Разве главный герой романа Аким (А. Ким), не доказал, что время – одна из самых главных иллюзий человеческого бытия, обронив как бы мимоходом, легко путешествуя из века в век, из одного своего воплощения в другое: «…всякое обозначение времени, разумеется, было совершенно условным. Мы ничего не знали о самом большом нашем заблуждении – о времени. Мы строили всю величайшую науку земной цивилизации, а заодно и систематику вечных богов, фундаментально основываясь на том, чего не было,– на времени»? Доказал. И доказал другое: нет в нашей жизни (и во Вселенной) ничего более простого и великого, чем та реальность – реальность света Любви, которую Ким обозначил как «вселенную Ла». Именно из вселенной Ла вырос уникальный, ни на кого не похожий, неповторимый писатель – Анатолий Ким. «Световой осколок Ла, проскочивший из очей моей матушки в мои глаза, когда она меня знакомила с корнем женьшеня по имени Коныр, попал со мною, сохраненный в сердце, в московскую ноосферу. Прорастя в ней, дал те цветы и плоды творчества, что стали известны, как «Акимовский метафизический реализм» и «новая философия бессмертия». («Определения московских ноосферцев»). Но мне больше нравилось написание этого слова через «з» – безсмертие».

Итак, о беЗсмертии. Ведь именно об этом роман «Радости рая», главный герой которого Аким, подобно другим прозорливцам, ищет на земле радости рая как символ беЗсмертия, ищет из века в век, встречая и узнавая или не узнавая тех, с кем когда-то был близок, с кем разминулся в веках: «через множество тысячелетий я не узнал … свою прапотомственную дочь от супруги из племени серебряных охотников, но тревожно догадывался, все же, кто она», – и так множество раз. На страницах романа появятся не только «старые знакомые», но и духовно близкие: Александр Пушкин, с которым Аким (А. Ким) будет наблюдать за несущимся по столице потоком хлама и рухляди – потоком столичной пошлости и мнимых ценностей: «Встречный поток московского существования проносил мимо нас такой густой хлам всякой чепухи, что мы с Пушкиным вновь растерялись под этим мощным натиском бурелома дисгармонии и готовы были капитулировать перед литературной пошлостью. Однако бог спас, как говорилось, и творчество Пушкина, равно как и мое собственное состоялось!» И Александр Македонский, который будет беседовать на страницах романа с дедом героя, тоже Александром, мудрым крестьянином-философом, и Константин Эдуардович Циолковский, и сын его Александр… Циолковского, который в романе предстанет и человеком, и световым лучом, как бы следуя своей же теории перехода материального в энергетическое, называет главный герой своим учителем, его мысль о том, что «космос содержит только радость, довольство, совершенство и истину», утешает героя на всех его дорогах бытия, которые ведут все к той же единственной цели – поискам радостей рая. И читатель вправе спросить – а что все-таки кроется за этой странной туманной конечной точкой пути? И откуда вообще появилась, из чего проросла линия этой траектории? И задавшись таким вопросом, читатель погрузится в печаль. В какую-то космическую печаль. Он вспомнит романс: Он говорил мне: «Будь ты моею,/ И стану жить я, страстью сгорая»./ Прелесть улыбки, нега во взоре,/ Мне обещают радости рая./ Бедному сердцу так говорил он,/ Бедному сердцу так говорил он./ Но не любил он, нет, не любил он,/ Нет, не любил он, ах, не любил он меня. И внезапно будет озарен горьким светом догадки: Аким (А. Ким) ищет радости рая как альтернативу трагической конечности каждой человеческой жизни, более того, он не верит не только любви женщины (их много на страницах романа, но единственная одна – Александра Владимировна, мать), он не верит в любовь самого Бога к человеку! И, чтобы в собственной душе взросла апология Богу, ищет на Земле радости рая. Или Бога. Находит ли? Роман, сложный, точно Космос, затягивает, потрясает и поглощает читателя – и, словно звезды, рассыпаны по нему подмигивающие и смеющиеся радости, но… Но каждый раз они оказываются не больше вселенского одиночества, и герой снова и снова ступает на тропу поиска, путешествуя из одного своего воплощения в другое с помощью двух имен – Александр и Андрей – и магической фразы «Между нами ничего не было», то есть не было препятствий к перевоплощению в образ и не стояло препятствий для проникновения за пределы конечного существования. Эта фраза прозвучит и в конце романа. Но уже как знак вечной разлуки: «Между мною и Александром ничего нет».

Аким – прозорливец, наделенный знанием (в одном из воплощений он бодхисатва), и, не всегда узнавая бывших знакомцев по прежним жизням, однако, с помощью двух имен, разгадывая тайный ход судьбы, которая перекидывает его из одной жизни в другую, причем не всегда человеческую, он открывает для себя историю человечества и, более того, историю христианства как свою собственную: «Аким знал – уже второе тысячелетие Андрей Первозванный является его пращуром, не по телу, но по духу. Андрей же Первозванный об этом не догадывался, ибо впервые воочию увидел Акима в образе серой мышки, которая выползла из-под деревянного буфета с посудой и трогательно общалась с парализованной старухой, Александрой Владимировной, временной женой Андрея в XX веке от Рождества Христова».

Я написала о «космической печали». Именно такое чувство вызвал у меня, несмотря на юмористические детали и остроумные пассажи, роман «Радости рая», и особенно его конец. «Таким-то образом, ничего в том не соображая, заранее не разумея, ни на что не надеясь, – Аким при неожиданном содействии космического торнадо по имени Пляска все-таки оказался в Тысячелетнем царстве. Единственный день его раннего детства, куда явленный Аким (Иоаким) был возвращен милостью ангела-хранителя, случайно оказался вознесенным на небеса вселенским смерчем. И для Акима смерти тоже не было больше, как и для всех постармагеддонцев, и времени не стало». В Откровении (20:4), оттуда пришла к нам мечта о Тысячелетнем царстве Христа, ничего не говорится о земном тысячелетнем царстве, то есть имеется в виду оживление духовно-нравственное, которое св. Иоанн Богослов называет «первым воскресением» (20:5), святые будут царствовать с Христом до полной победы над антихристом, когда произойдет всеобщее воскресение и Суд. Тогда души святых соединятся с телами их и будут царствовать вечно. Роман «Радости рая» – по лучам религий и народов – приводит читателя к христианской надежде.

Однако путь к христианской надежде проходит через множество реинкарнаций героя. И, если определять вслед за автором «Радости рая» как метароман, то самого писателя я бы назвала «метарелигиозным» – он близок по своим духовным ориентирам тому синкретическому направлению духовного поиска, который условно вмещен в New Age. Но сила вселенной Ла для его героя Акима особенно ощутима в трех точках бесконечности: в корейском тихом сельском уголке, где никогда не знали воровства, в детстве и в православной церкви.

И каждое воплощение героя в романе порождает иной стилистический оттенок: и это как бы цветовое и оттеночное перетекание стиля доставило мне как читателю эстетическую радость.

Отчего же космическая печаль? Разве не обещано Акиму (Иоакиму) в конце романа Тысячелетнее царство? Разве не испытал радости рая герой, став после одной из своих смертей лучом, встретившим еще один луч – Александра Циолковского, «в свободном полете лучей» «единственных и неповторимых сущностей», они «столкнулись где-то в пространстве под названием Гвантирея». И, казалось бы, им «в лучистом состоянии было несравнимо проще существовать в пространстве, нежели на Земле мучительно жить и умирать, наслаждаться и страдать», – так отчего же роман «Радости рая» вызывает такую космическую печаль?

Наверное, потому, что его герой слишком живой человек, чтобы возжелать уже стать чистой энергией. Даже если эта лучистая энергия – свет. Он возвращается обратно – чтобы на земле в который раз обрести вполне материальное тело. Более того, Аким (А. Ким) – отрицает в романе бессмертие души (бессмертие души, в частности отрицают буддисты, а в христианстве «свидетели Иеговы»), склоняясь к идее философа Федорова о телесном воскрешении. Космическая печаль романа таится в самой его сердцевине – в быстротечности земных радостей рая. В их конечности. В их обреченности. А если радости рая не вечны на Земле, значит, их просто на Земле нет. Они все там – в Тысячелетнем царстве…

А здесь, здесь только вечное одиночество. Великое одиночество – одиночество великих. Оно пронизывает всю прозу Кима. И только те великие из истории, кто ему духовно близок, на мгновения (или на две-три вечности) способны отогнать одиночество, как смертельно опасного шершня. Образ Андрея Первозванного написан Анатолием Кимом с такой любовью и с таким чувством душевного родства, что просто невозможно не полюбить его вслед за ним: «Нет, Господи. Ты надежно спрятал меня. Сказано было ведь: Бог прячет тех, кого любит. А Ты любил меня – и прятал потому, что любил молчаливого, скромного Андрея Первозванного, своего первого апостола, моего пращура. Он не стал в Церкви Христианской, возведенной по всему земному миру, ни иерархом, ни тетрархом, ни патриархом, ни папой – никаких благостей не вкусил Андрей от земного богатства, власти и славы Церкви христианской. Но Ты любил его, и поэтому Ты надежно спрятал его от тщеты и суеты людской в самых потаенных складках христианской истории. Андрей ушел от других апостолов, хлопотливо и самолюбиво строивших свои церкви после ухода Иисуса, – удалился на самый край ойкумены и стал проповедовать Слово Христово скифам в их бескрайней Прикаспийской степи».

Сам Иисус тоже появляется на страницах романа: «И одинокий Иисус увидел, пролетая над пустынной бездной вод, глубиною свыше 8000 метров, что напрасными были его пролитые слезы и кровь, бесследно исчезнувшие, растворившиеся, словно щепотка соли в общепланетарной массе вод Всемирного потопа. … И Он сотворил новую христианскую историю, движитель которого был основан на квантовой механике, изготовлен по правилам нанотехнологии, исключив из закона христианского воздействия в человечестве такие грубые рычаги, как угроза насильственной смертью, оплата золотом за любовь к Христу, отпущение грехов грешнику грешником. И приводила в движение новый механизм христианской истории Энергия Ла, противоположная по своей космической природе атлантической Пятой Энергии». Пятая Энергия, которую открыл Александр Бронски, «давала возможность человеку осуществить немедленно все, что он задумывал. Даже если ему хотелось жить, ничем не питаясь, или не дыша воздухом, или же прогуляться по дну океана пешком, без всяких глубоководных скафандров, или, скажем, войти в доменную печь, когда она наполнена клокочущим жидким чугуном – и поплавать в нем. Получить такие возможности человек мог, всего лишь подвесив к уху аппарат в виде серьги – и совершенно было безразлично, к правому или левому». Но она не избавляла от смерти. А главное, она порождала нежелание всякого действия. Но опасность (и слабость!) Пятой Энергии заключалась в том, что она давала неограниченное могущество, но – без любви. Но, если, говоря словами Циолковского, «мироздание есть сплошной, нескончаемый, безостановочный, неизменный, безупречный, радостный, веселый, смешливый, загадочно подмигивающий, наполненный счастьем вселенского бытия – pAy. рАй», то в ней главенствовать должна только Энергия Ла.

И здесь я позволю себе все эпитеты, отнесенные к мирозданию, отнести к роману Анатолия Кима: «сплошной, нескончаемый, безостановочный, неизменный, безупречный, радостный, веселый, смешливый, загадочно подмигивающий, наполненный счастьем вселенского бытия…». А как же тогда быть с тем чувством космической печали, которая все усиливается и, наконец, охватила, захватила, поглотила меня в конце романа? Никак. Не быть. Отмахнуться, освободиться, отодвинуть ее, отойти от нее… Ведь «Радости рая» не последний роман Анатолия Кима. И еще потому, что «несмотря на безмерную печаль бренности, что можно было выразить в нашей жизни только словами, сами же слова – каждое человеческое слово было безсмертно – из вселенной Ла».