Михаил Юдсон
Может, именно такова Русь, природа вещей? И вечный зов – с вещами на выход? Фото Владимира Захарина
Когда-то меня солженицынский «Иван Денисович» зачаровал нескончаемым морозным днем подневольных каменщиков, гематрией (это один из методов «раскрытия тайного смысла» слова) нумеров: Щ-854 – оруэлловский 84-й в колонну по пять... Потом обрушились «Колымские рассказы» Шаламова («К.Р.» – как лагерная отметка контрика) – бездна отчаяния, ледяная безнадега. Позже «Прогулки вокруг барака» Губермана провели кругами бытового ада: там вергилиевы вериги уже не звенели кандально, а порой вызванивали малиново про веру-надежду-любовь...
И вот недавно мне судьба послала (дотопал, видно, поэтапно) том Марка Розовского – знаменитого режиссера и, как оказалось, замечательного писателя. «Папа, мама, я и Сталин». Эта книга вышла несколько лет назад, но меня свело с ней только сейчас – вот они, пересылки судьбы!
А потом я эту книгу прочитал, проглотил без малого 800 страниц («подлинность включает длинность», замечает Розовский) – пресветлая печаль, благая весть от Марка. Не зря гласит подзаголовок: «Документальное повествование». Многолетняя переписка отца и матери – послания из лагеря и письма из дома, выбранные места из следственного дела отца (добыто автором в архиве органов) шито, конечно, суровыми белыми нитками, по обычаю того времени. И все это в книге скреплено, соединено мостками детских воспоминаний Марка. Не того Марка Григорьевича Розовского, которого все мы знаем (это уже от отчима), а маленького Марика – Марка Семеновича Шлиндмана.
История вечной любви и разлуки молодых инженеров Семена Шлиндмана и Лидии Котопуло, комсомольцев-добровольцев, окончивших строительный институт в Москве и с энтузиазмом ринувшихся в Петропавловск-Камчатский строить судоремонтный социализм вблизи огнедышащей сопки Ключевская. Третьего апреля 1937 года у счастливых родителей появился сын Марк, а третьего декабря того же дивного года отца арестовали. По бредовому, разнарядочно-привычному обвинению: «Будучи начальником планового отдела треста «Камчатстрой», как участник контрреволюционной право-троцкистской организации активно проводил подрывную работу, направленную на срыв строительства». Ну чтоб прекратить запирательство и получить правдивые показания, развязать, так сказать, язык – сразу зубы выбили...
Кстати, о языке. Алексей Толстой утверждал, что язык его «Петра Первого» (воистину, великий-могучий-прекрасный) – это из «Пытошных записей» тогдашней Руси: живой, матерный, великорусский! А вот читаешь «Дело Шлиндмана», и наваливается невероятная, запредельная тоска, абсурдно-серая камчатско-кафкианская канцелярщина, убогий слог протоколов допросов – вот откуда весь соцреализм вылупился. И лаконичное мужество главного персонажа дела: «нет, не подтверждаю ни в коей мере»; «категорически отрицаю»; «этого никогда не было». Поток несознания, уход в несознанку – смелое противоборство с кошмарами обвинений, ночными демонами НКВД. Обломал он им малину, не сдался, не подвел себя под вышку...
Вчитываясь в Розовского, начинаешь всматриваться его глазами – и складывается пазл зла, возникает огромная страна без закона и заповедей, зона нравственной мерзлоты с колючкой по периметру, стахановски пашущая за кашу с баландой, оболваненный стан Пахана, кремлевская «малина», окруженная сплошными врагами народа, которых давно пора под ноготь, дабы «не мешали строить социализм в одной, отдельно взятой за жопу стране».
Может, у меня излишне свободное прочтение, но почудилось, что у романа Розовского есть две ипостаси, пара параллельных измерений – свет и тьма. Свет – это любовь, папа и мама, их трогательные «достоевские» письма – бедные советские люди! Маточка моя!.. Тихие письма, объясняет Розовский, «потому что личные, а значит, сокровенные, в них все припрятано, таится и светится, светится и таится...»
Временами прорывающаяся ревность, слезы одиночества наравне с регулярными просьбами прислать портянки, нитки, сухари «и, если можно, жиры и сахар». Выживание отца в сибирском лагере и бедствие матери, перебравшейся с Камчатки в московский подвал, это отдельная баллада, нескончаемый сериал. Тридцать одна копейка полагалась в день на заключенного: мол, вот вам, иуды, ваши сребреники с плюсом. И мама, хорошая девочка Лида, выбивалась из сил, рвалась изо всех своих жил, только бы любимый муж жил. Только бы вернулся к ней.
Увы, быль не сделалась сказкой: после долгих-долгих лет лагерей и ссылки Семен вернулся, но уже не к ней. «Та любовь, высокая и нежная, которую, был бы я поэтом, можно было бы воспеть... Эта любовь рано или поздно не могла не задрожать и не дрогнуть. Все, что чувственно, не из железа и не из железобетона», – элегически вздыхает автор.
«Работаю крепко и много, очень устаю и перемерзаю. Но хорошо, что возвращаюсь с работы и попадаю в теплое светлое общежитие – оштукатуренный барак, нары вагонной системы, чисто и тепло». Эх, жисть-жестянка, разлюли-малина, сон золотой, советское кино! «Такое в Каннах не приснится, что снилось моему отцу в Канске!.. – пишет Розовский. – Реальность отступает, а это ведь только и нужно узнику». Красноярский край, кругом тайга да вохра – Краслаг. Не красна страна углами, а красна лагерями... А в Москве «мама вкалывала – брала на ночь какие-то чертежи и горбилась, переводя их в копии на огромных ватманах», зарабатывала на посылку мужу, ютясь по адресу: Петровка, 26, кв. 50. Хорошая квартира!
Нельзя также забывать и об иосифо-виссарионычьей, змей-горынычьей, мрачной половине текста – шевеля усищами, из щели эпохи выползает сам товарищ Сталин. Марк Розовский жанр своего романа определяет как «ненаписанная пьеса». А там, глядишь, и говорящая коробочка подоспеет!.. Что ж, книга-пьеса покамест соткалась потрясающая – копьем под сердце колет: «Проклинай игемона!» Для Розовского Сталин – абсолютное зло библейских масштабов: «Если бы всю пролитую Сталиным и его прихвостнями кровь собрать вместе и спустить в Тихий океан, он вышел бы из берегов. Никогда в мировой истории человечества не было ничего подобного. Отныне Сталин становится титаном тирании, в сравнении с которой все инквизиции, все самые гигантские преступления против человечности меркнут как жалкие дилетантские попытки насилия». Да уж, известное дело – что ни казнь у него, то малина. Тома малины этой колючей закручены и завалены в погреба архивов – не разгребешь.
И вообще тяжко тащить бадью былого из колодца времени, как отменно описано Розовским: «Что-то громыхнуло там, в отдалении, в глубине шваркнуло, грюкнуло, стукнуло чем-то обо что-то, зачерпнуло со всасывающим чмоком – и бадья медленно, натужно и напряженно полезла наружу, со скрипом, с ленцой, но все-таки преодолевая собственную тяжесть, плеща излишки в разные стороны».
Тьма окутывает нас при чтении, охватывают сомнения и грусть – может, именно такова Русь, природа вещей? И вечный зов – с вещами на выход? Безымянная яма Мандельштама, закатанный в общий ров Бабель, стигматичный гвоздь Цветаевой – нет Спасу, схарчило, съелабужило чудище обло! Какая там севрюжина с хреном и конституцией – куды!.. Тут обычные люди пьют чай, сидят и классически пьют чай со страхом – сорт называется «чефир». И всю дорогу смотрят киношку с рвущейся лентой, сплевывают шелуху, матерят непруху и с надеждой орут в будку: «Сапожник!..»
Это как в древнем анекдоте: «– Печень у вас здоровая... – Спасибо, доктор! – Да нет, в смысле размера...» Вот и Россия – страна здоровая в принципе, но государство-левиафан издревле гниет с головы. Сталин лишь стал персонификацией тоталитаризма, усатым тотемом. Эх, боюсь сэкклезиастить, но не будет, не будет ничего нового...
Набоков когда-то предложил метод истребления тиранов – смехом их, смехом! Марк Розовский признается, что его оторопь берет, когда он изучает упертую переписку отца с органами (версты бумаг!), чтобы ему вернули пропавшие при аресте одеяло шерстяное – 1 шт. – и манную крупу. А мне очень понравилось – тут Кафка, тут как тут! Тянет одеяло на себя. Подполковник госбезопасности рапортует в конце концов, что одеяло будет возвращено, а вот крупа – увы... Ну крысы же!
Напоследок еще одно послание от Розовского: «Дело, конечно, не в Сталине, а в сталинщине... Сталинщина – та самая сатанинская сила зла, сделавшая людей послушным стадом баранов, не желающих знать правду о себе и продолжающих эту правду или скрывать, или атаковать». Кто-то скажет: а, тоже мне откровение, с баранами это он перегнул, сегодня мы чаще жуем мягкую жвачку про «эффективного менеджера» и мычаще тоскуем по Благодетелю, уставясь на новые ворота телеящика – спасибище за сводку погоды и свежую связку бананов! Но кто-то, я надеюсь, прочитав эту книгу, обрящет новый взгляд на людей и идолов, на страну и историю.
Тель-Авив, Израиль
