Джойс плюс Кафка

Абсурдно-карнавальный, кошмарно-веселый Элиас Канетти. Фото Национального архива Нидерландов

Нами хорошенько усвоено: первая половина XX века – это модернизм, вторая – постмодернизм, и баста. Но было между модернизмом и постмодернизмом в литературе то, что ни туда ни сюда, вернее – и туда и сюда, как кому захочется: посмотришь с этой стороны – модернизм, посмотришь с другой – да нет же, стеб, стеб в каждом слове, тотальный, абсурд на абсурде и абсурдом погоняет. Именно так будут писать, насмешничая и выкручивая фразы, чтобы проникнуть, как в щель, в любое движение мысли и чувства героя, в каждую брешь раздробленного Второй мировой войной мира первые постмодернисты Джон Барт, Гюнтер Грасс, Джозеф Хеллер. Такими будут их первые романы «Плавучая опера» (1956), «Конец пути» (1958), «Жестяной барабан» (1959), «Уловка-22» (1961).

Но читаешь «Самопознание Дзено» Итало Звево, «Фердидурку» Гомбровича, «Больше лает, чем кусает» и «Мерфи» Беккета, «О водоплавающих» Фланна О'Брайена, и если забыть на минуту, что это вышло в середине – конце 1930-х, а роман Звево вообще в 1923-м, то вот он, типичнейший, образцовый постмодернизм, и что с этим делать?

Среди тех, кто из ряда вон, писавших так и о том, как будут в следующих поколениях (чтобы не сказать, навсегда опередивших свою эпоху), Элиас Канетти (1905–1994), идеальный нобелиат, автор одного романа – «Ослепление» (1935), за который он и получил Нобелевскую премию через пятьдесят лет после написания (1981). Ну были еще три пьесы («Свадьба» (1932), «Комедия тщеславия» (написана в 1933-м или 1934-м, издана в 1950-м) и «Ограниченные сроком» (написана в 1950-м, вышла в 1964-м)), знаменитый двухтомный труд «Масса и власть» (1962), и вправду научного характера, хоть и написанный вольным, неакадемическим стилем, три книги воспоминаний, заметки, статьи, путевые очерки, эссе… Все это, наверно, как-то учитывалось при присуждении, но факт есть факт: роман – один-единственный, все остальное постольку поскольку и крайне немногочисленное. И за этот роман дают нобелевку, да еще и пятьдесят лет спустя, что в принципе Шведской академией не практикуется, для лауреатства нужно новое.

Объясняют обычно это так: Кафка, который наряду с Джойсом сделал литературу XX века, остался без Нобелевской, и Канетти получил ее за него. Потому что роман целиком кафкианский, кошмарно-абсурдный. Но можно объяснять дальше – и за Джойса, который достиг к концу жизни славы и признания, но для шведских академиков был чересчур радикален, экспериментален. Кафка абсурден, Джойс карнавален, роман «Ослепление» – абсурдно-карнавальный, кошмарно-веселый; Канетти – это Джойс + Кафка?

Вроде так, есть и косвенные, а не только прямые доказательства: например, страна, язык, гражданство. О Джойсе говорят «ирландский писатель», но это чтобы не запутываться: он писал на английском, эмигрировал в двадцать два, жил в Австро-Венгрии, Швейцарии, Франции. Кафка никуда не эмигрировал, всю жизнь прожил в Праге, но был евреем, писал по-немецки, а сама Прага была австро-венгерской и лишь за шесть лет до его смерти стала чехословацкой. В судьбе Канетти, если так посмотреть, отразилось и это, причем более чем у кого бы то ни было из писателей века. Он тоже еврей, и тоже пишут «австрийский» – «романист, драматург, культуролог, социальный мыслитель». Но родился он в болгарском городе Русе и всю жизнь сохранял болгарское гражданство. Первый его язык – язык детства, семьи – ладино, язык евреев-сефардов, еврейско-испанский. Второй – английский (семья переехала в Англию), третий – немецкий (семья переехала в Цюрих, переехала во Франкфурт, переехала в Вену). Собственно, в Вене Канетти прожил с 1924 по 1938 год, а после аншлюса бежал в Париж, затем в Лондон, но в Вене он стал писателем, в Вене написаны им две пьесы и, главное, роман, место действия которых тоже условно, конечно, Вена. Поэтому «австрийский». Но с 1939 по 1971 год он жил в Англии, в 1952-м получил британское подданство, и вообще «Дома я чувствую себя тогда, когда наношу карандашом на бумагу немецкие слова, а все вокруг меня говорят по-английски». Его Нобелевская премия пошла в зачет Великобритании. Но последние 22 года он жил в Швейцарии, в Цюрихе, умер и похоронен там же.

Главный герой «Ослепления» Петер Кин, «величайший синолог современности» – смешной человечек, карикатурка («фигурка», говорил Канетти, но фигурка того же плана, что и Дон Кихот, то  есть объемная, пообъемнее живых людей-типажей, «достоверная крайность»), ни шиша не смыслит в жизни («Голова без мира» называется первая часть романа), а смыслит, еще и как смыслит, только в книгах, он хозяин самой большой частной библиотеки в городе (25 тыс. томов), и на его визитке значится «свободный ученый, библиотекарь». В романе много – и смешно – говорится им (во внутренних чаще всего монологах), что его библиотека из пяти комнат – это его родина и есть. А за ее пределами – варварский, сумасшедший мир, что и подтверждается во второй части романа – «Безголовый мир», где Кин оказывается на улице, в гуще городской жизни. А в третьей части – «Мир в голове» – он поджигает свою библиотеку и сгорает в ней сам. Роман трактовали и с точки зрения политической – как аллегорию: пожар нацизма в Европе, костры из книг; и с точки зрения того, что сам Канетти сформулирует позже в «Массе и власти»: как из людей получается толпа, по каким своим законам она живет, как в ней возникает импульс к всеразрушению и как он растет, подчиняя всех себе. Пишут, что Канетти ни много ни мало первым ответил на главный вопрос века: кто виноват в глобальных гуманитарных катастрофах – тоталитаризме, мировых войнах, концлагерях?

Но, вероятно, можно трактовать «Ослепление» и камерно: дом, библиотека, родина, книги, изгойство. Сожжение. «Аутодафе». (Так назывался английский перевод романа.) Что же касается плоти текста – стиля, то судите сами, Джойс это, Кафка, Кафка + Джойс, или ни Кафка, ни Джойс: «В течение следующих дней Кин старался обрести прежнюю сосредоточенность. У него тоже случались мгновения, когда он уставал от своих буквенных трудов и испытывал тайное желание выйти на люди на более долгий срок, чем то позволял его нрав. Открыто борясь с такими порывами, он терял много времени; в споре они обычно набирали силу. Поэтому он придумал более действенный способ: он старался перехитрить их. Он не клал голову на письменный стол и не предавался усталым желаниям. Он не бежал на улицу и не вступал с дураками в какие-то пустые разговоры. Напротив, он оживлял свою библиотеку изысканными друзьями. Чаще всего он склонялся к древним китайцам. Он приказывал им выйти из тома и сойти со стены, где было их место, подзывал их, усаживал, приветствовал их, угрожал им, как когда, вкладывал им в уста их собственные слова и отстаивал свое мнение до тех пор, пока они не умолкали… На улицах или в книжных магазинах Кин нередко встречал варваров, которые изумляли его человеческими высказываниями. Чтобы сгладить впечатления, противоречившие его презрению к массе, он в таких случаях вспоминал один небольшой подсчет. Сколько слов произносит этот тип в день? Самое меньшее десять тысяч. Три из них имеют смысл. Случайно я услыхал эти три. Слова, которые сотнями тысяч в день мелькают у него в голове, которые у него на уме и которых он не произносит, – сплошная чушь; они написаны у него на лице; их, к счастью, не слышишь».