Бунт простоты

А может, лучше было остаться в России? Аркадий Рылов. Весна в Финляндии, 1905. ГТГ

Лийса Бюклинг. Отражение русской души в зеркале Севера. Финско-русские литературные и театральные связи XIX–XX вв. / Пер. с фин. – СПб.: Алетейя, 2015. – 456 с.

Книга финского театроведа Лийсы Бюклинг – настоящая энциклопедия финско-русских театральных связей, и любителям театра следует прочесть ее от Антона до Михаила Чехова. Однако социальный итог напрашивается грустный: когда говорят пушки националистической пропаганды, голос муз становится тоньше писка. Но все-таки даже на пороге революции и гражданской войны, которую финские националисты сумели выдать за освободительную, финский критик Олаф Хомен писал о чеховской драматургии в самых выспренних тонах: «Может быть, потребность справедливости и требование правды, которые теперь представлены в русской драматургии как бесплодное бунтарство, когда-нибудь дадут свои плоды». А крупнейший деятель финского театра, почитатель Станиславского Эйно Калима, в девятисотых годах стажировавшийся в Москве и Петербурге, усвоил до конца своих дней, что «русская политика – это одно, а русский язык и литература – это другое».

Но – «после того как Финляндия отделилась от России и стала самостоятельным государством, интерес к русской литературе уменьшился»; «финская критика 1920–1930-х годов Чехова почти не упоминала»; «русское прошлое стали воспринимать как приговор современной России»; «и в Советской России, и в Финляндии (правда, по противоположным причинам) Чехов был заклеймен как «писатель прошлого»; «художественные достоинства «Ревизора» были признаны, но в изображенной Гоголем картине хотели видеть подлинную Россию, то есть обнажение того, насколько убога русская народная душа». Постановка «Живого трупа» к столетию Толстого, вспоминал Калима, «была едва ли не актом исключительной смелости – такое отчуждение вызывали в первые десятилетия нашей независимости блестящие русская литература и театр».

В этом и заключается жлобская сущность национализма, не разделяющего высокого и низкого, вечного и суетного, – он враждует не только с бюрократией и агрессивными националистами народа-соперника, но и с его искусством, с его прошлым и будущим, со всем народом, представляемым как единая и неизменная личность во все прошлые и будущие времена. Так легче бороться за власть, а ничто иное националистов не интересует – главное изгнать или запугать чужаков. А остальное устроится само собой: фашизм и есть бунт простоты против трагической противоречивости социального бытия. Принцип у националистов один: все внутренние проблемы вызваны инородческим влиянием, а сами по себе мы одна семья – имеющая право включать в нее всех, кого сочтем родственниками, со всем их имуществом, которое сочтем им принадлежащим. Уж на что финны разумный народ, но даже и у них панфинланисты успели погрезить о «Великой Финляндии» – у самых пылких аж до Енисея…

Нет, именно национализм был истинной чумой XX века: коммунисты сумели победить только там, где государственный строй уже был разрушен националистами. И лишь «после Второй мировой войны интерес к Чехову возродился благодаря возвращению к русской классике и ее этическим ценностям». Но в этот период и политика Финляндии сделалась намного более рациональной: финны решили не столько искать приобретений, сколько избегать катастроф, и не учить могучего соседа хорошим манерам во внутренней политике.

В итоге Финляндия достигла восхитительных результатов во всем, что служит злобе дня. Но не достигла ли бы она большего, оставшись в составе Российской империи, не разнесенной в клочья националистическим Чернобылем Первой мировой заодно со всем мировым порядком? Финляндия, не понесшая таких огромных человеческих потерь (в пересчете на Россию это миллионы и миллионы), имеющая возможность участвовать в грандиозных научно-технических проектах, посильных лишь большим государствам, не надрывавшаяся от военных перегрузок, не потерявшая трети обжитой территории, обучающая молодежь у Менделеева и Ляпунова? Националисты возопят, что финны потеряли бы свою культуру, однако чужие культуры стремятся истреблять именно националисты, а многоэтническая имперская аристократия (куда входило и немало финнов) презирала и панславизм, и панфинланизм. Основатель Финского театра Каарло Бергбум ориентировался на Петербург как на «самый большой финский город» (1871 год); в 1881 году численность финско-шведской группы подбиралась к 25 тыс., составляя 2,6% населения, располагая собственными приходами, школами и печатью на финском языке.

Высшие представители Финляндии в Петербурге, там же начинавшие свою карьеру, считали, что изучение русского языка необходимо прежде всего самим финнам, чтобы финские интересы в России могли представлять финские же чиновники. И бизнесмены, работавшие с Россией, тоже наверняка изучали русский не только за то, что им разговаривал Ленин. Вовлечение в общие дела – вот что создает нужду в общем языке, а русифицировать народ просто для того, чтобы показать, кто в доме хозяин, как этого требовали русские националисты (у них-то других дел нет), – это именно антиимперская, а не имперская политика.

К сожалению, на поздних этапах имперское правительство не сумело разглядеть своих главных врагов.