Социология изгнания

Катрин Гусефф. Русская эмиграция во Франции: социальная история (1920–1939 годы). – М.: Новое литературное обозрение, 2014. – 328 с.

Русское зарубежье в первую очередь ассоциируется с высокими памятниками культуры и их создателями – Иваном Буниным и Владимиром Набоковым, Сергеем Рахманиновым и Игорем Стравинским, Николаем Бердяевым и Иваном Ильиным... Также вызывают интерес различные проекты эмигрантов: издательская деятельность, религиозно-философские поиски (Свято-Сергиевский богословский институт), сохранение армии для последующей борьбы с большевиками (Русский общевоинский союз) и т.д.

Но, несмотря на ориентацию на внутренние интересы, эмигранты жили не в ящике с песком для штабных учений, взаимодействуя с государственными и частными структурами стран, в которых обосновались. Книга французского исследователя Катрин Гусефф восстанавливает историю взаимоотношений первой волны русской эмиграции во Франции («врангелевской эмиграции», как ее называли французы) с институтами власти и местным населением.

С одной стороны, эмигранты создали моду «на Россию», которая оказалась востребованной среди французов, переживших, пусть и столетием раньше, в чем-то схожую кардинальную ломку устоев. Вместе с тем русские изгнанники, «играя» по новым правилам, все же не стремились интегрироваться в новые условия существования. (В своем исследовании Гусефф привлекает различные статистические и демографические данные, позволяющие судить об изменениях в составе русской диаспоры). Автор отмечает, что «если по своим первоначальным демографическим характеристикам они были близки к так называемым экономическим иммигрантам, то последующая динамика их эволюции диаметрально противоположна основным тенденциям тех лет». В частности, на протяжении 1930-х годов наблюдается снижение числа русских беженцев, получивших французское гражданство. Последнее было связано не с жесткой позицией местных властей, а с нежеланием («фатализмом», как пишет автор) самих изгнанников. Отчасти это было связано с тем, что наряду с Верховным комиссариатом по делам беженцев, Международным бюро труда или специально созданными французским правительством социальными структурами (они, в числе прочего, должны были следить за тем, чтобы эмигранты при расселении не образовывали больших скоплений) возникло огромное число различных собственно эмигрантских ассоциаций, комитетов взаимопомощи и иных объединений, призванных решать социальные вопросы.

Одновременно Гусефф опровергает мнение, будто бы советское правительство было заинтересовано в возвращении эмигрантов. В реальности объявленные Москвой амнистии имели адресный характер и ориентировались на социальные группы, в которых нуждалась новая власть. Так, амнистия 23 февраля 1923 года, согласно мнению комиссара Лиги Наций по делам беженцев, известного полярного исследователя Фритьофа Нансена, в реальности относилась лишь к донским, кубанским и терским казакам. Власти, занимавшейся восстановлением сельского хозяйства, требовались опытные землепашцы.

Вместе с тем не совсем понятны рассуждения автора об усилившихся во время войны просоветских настроениях среди эмигрантов, когда в 1946 году был принят указ Президиума Верховного Совета СССР, дававший изгнанникам возможность получить гражданство. По мнению исследователей, из примерно 50–60 тыс. русских беженцев, живших во Франции после войны, лишь около 5% взяли советский паспорт. При этом на родину из них возвратилось меньше половины.

Наряду с набившим оскомину образом «миссии русской эмиграции» есть не менее банальные слова из «Лирической поэмы» Нины Берберовой: «Я не в изгнаньи, я в посланьи» (которые ошибочно попеременно приписывают то Гиппиус, то Мережковскому). С учетом намеренной самозамкнутости диаспоры реального послания Европа от них не дождалась. Точно так же – будем откровенны, посмотрев, например, на тиражи книг и их востребованность массовым читателем, – не было прочитано письмо-послание эмигрантов и на родине. Получается, изгнанники так и не возвратились? Эмиграция продолжается?