Лев Аннинский
Сергей Лукницкий и Ольга Медведко. 6 февраля 2008 года, Москва. Фото из архива Ольги Медведко
Сперва мы ждали света слова
Для потрясения основ.
Потом мы ждали света снова
Уже в оплату наших слов.
Сергей Лукницкий
Удивительна даже не выверенность просодии – уже в стихах четырнадцатилетнего школьника, пробующего перо, – просодии можно вовремя обучиться. Удивительна внутренняя сопригнанность слов, выдающая изначальную природную чуткость стихотворца.
Впрочем, не удивительна, если учесть, что Сергей Лукницкий (1954–2008) – сын своего отца, Павла Лукницкого, крупного поэта, в доме которого книжные полки воспринимаются как красноречивые и загадочные стены Мироздания, а Мироздание это простирается в отцовской жизни от Кавказа до Петербурга – еще дореволюционного и от Памира до Ленинграда – уже блокадного. Но не только этот вселенский горизонт определяет дух и душу дома, но – культ поэзии Гумилева. Поначалу – негласный, пока имя его остается в расстрельных списках ЧК и Ахматова совершает на место его казни тайные поездки, а с середины 1950-х – все более открытый, когда появляется возможность собирать гумилевский архив и предпринимать первые попытки его реабилитации.
Сергей Лукницкий, родившийся как раз в середине 1950-х годов, наследует дух великого Синдика. Дух, но не букву. То есть без буквальных подхватов. Нет конквистадорской боевитости в стихах Лукницкого-младшего, его романтичность добрее и мягче. А выдает – клятва верности тем краям Вселенной, где в чаду тропических туманов гибнут храбрецы, оставаясь у татуированных племен тайными богами. Прямо Гумилевым навеяно:
И над лесами непрорубными,
Когда уйду по воле рока,
От их племен, гремящих бубнами,
Вспарит к луне душа Пророка.
Напророчил же Николай Гумилев Лукницкому-младшему счастливое и горестное ощущение безграничного бытия, проступающего сквозь суетные идеи времени, сквозь стрелки часов, дробящих время, сквозь пелену и дым, скрывающие ту зыблющуюся и незыблемую истину, что твое бытие – лишь всплеск созвучий, перекличка мотивов, аккорд лучей, летящих из бесконечности в бесконечность.
Мотив часов, полосующих неуловимое время, – сквозной у Сергея Лукницкого. От ранних стихов, где в забрезживший момент контакта «от Рафаэля пришел к нам бродяга Шагал» (вот она, пригнанность слова к имени!), – до полученного в зрелости ощущения единства Истории, которая не располосована на годы, века и тысячелетия, а собрана в единый Миг:
И в этот миг – ни войн на всей земле,
Идет строительство колодца в Риме
В предутренней, еще холодной мгле,
А пирамиды покрывает иней.
Надо, однако, представить себе то рассеченное время, которое досталось Сергею Лукницкому, да и всей его генерации в земной жизни. Родившись в первый послесталинский год, он вырастает в чресполосном климате хрущевских Оттепелей, застыло зреет в брежневском Застое, а в возраст зрелых решений входит, когда вся советская Система тихо обрушивается в небытие, освобождая место в опустевшем Мироздании.
Поверило или не поверило это первое постсоветское поколение в райские кущи свободного предпринимательства (иные и поверили, и я одно время даже примерял к ним кликуху «поколение обманутых вкладчиков»), но на пространстве постсоветской эпохи предстояло не потрясать, а строить. Сергей Павлович, абсолютно несовместимый (в душе) с «велениями времени», – в реальности (в поступках) с великой невозмутимостью принимает должности, которые ему как блестяще образованному юристу это самое «время» повелевает принять. Речь о пресс-центрах, пресс-бюро и прочих пресс-главках, каковые Лукницкий создает и возглавляет: в прокуратуре, адвокатуре, Фонде культуры, Министерстве печати… По моим подсчетам, таких назначений Лукницкий принял и исполнил чуть не с полдюжины. Апофеоз этой служебной эпопеи – диалог лирического героя с Главой Правительства. Был момент в истории постсоветской власти, когда диалог показался возможным, ибо в главы Правительства на тот момент вышел ровесник героя.
Премьер пространно говорил.
Поэт юродствовал, играя.
Мир гармоничен был и мил.
И оба лакомились чаем.
Идиллия?
Премьер предлагает поэту пост… министра.
Ответ в разгар идиллии:
– Я, право, не готов сказать,
Позвольте, позвоню я маме…
Скажите, кто же управлять
В стране отныне будет нами?
Поэт немедля позвонил
И получил благословенье.
Премьер в то время подложил
Еще по ложечке варенья.
…Вот так полезен и умен
Тек разговор под Цинандали.
Потом пришел отряд ОМОН,
И их тотчас арестовали…
Поэту дозволено все актуально-политическое и социально-значимое воспринимать с юмором. Можно спеть гимн… коту. Но коту – Ахматовой.
Я – Глюк. Я – кот. Нет, полтора кота.
Я письма получал из Франции,
Любил я музыку, классические танцы и
Мышку белую... одну из ста. <...>
Судьбой мне уготован странный век...
Не много, верно, знает человек:
Меня, земного, теплого, лохматого
Касалась та, великая Ахматова.
А Мироздание, прикрытое в поэзии туманом шуточек и дымкой юмора?
Вчера мне рассказал тактично Будда,
Перебирая четки мелких бус,
Что первым адвокатом был Иуда,
А первым обвинителем – Иисус.
Это все – те врЕменные, временнЫе рамки, которые с течением времени, со сменой времен трясутся и рушатся до основания, а затем вновь возводятся… на том же основании?
А основания – на чем держатся? Кажется, впервые на памяти безумного века, умывшегося кровью двух мировых войн, появляется поколение, которому судьба дает шанс заново ощупать основы бытия. Но кто же оплатит эти основанья, если грабли на то и существуют, чтобы на них наступать? Если, поднимаясь над миром сущим, попадаешь в «пространство черного квадрата». Если грань черного и белого до конца не распознана, и спросить за это не с кого? Не с Малевича же! «Не спрашиваю больше у планет: где будущее, прошлое мое? Как мне узнать, что значит бытие, когда любви и ненависти нет?»
С ненавистью тут непросто, ее еще выдержать надо, прикрываясь шуточками.
Всерьез спасает только одно. Любовь.
Пусть я путаюсь иногда
И не знаю, что говорю.
Это, Олечка, не беда,
Это я чересчур люблю.
Олечка отвечает:
Ты улыбнешься и опять
Взор обратишь в ночное небо,
К другой звезде, чтоб вновь искать
Свою Любовь, как быль иль небыль.
Я цитирую стихи Ольги Медведко из ее книги «Круг жизни», вышедшей параллельно с книгой Лукницкого «Луч звезды», – книгу Сергея Ольга составила, откомментировала и подготовила к печати уже после его смерти, борясь с горем раннего вдовства и продолжая диалог уже за чертой, отмеренной неумолимыми часами бытия.
Опять мечта о синей птице...
А уловима ли она?
Не лучше ли в руке синица,
Чем в небе песни журавля?
Счастливо разделенная любовь – синица в руке. С нею весело! Без нее – немыслимо.
Но как нам жить без синей птицы?
Ведь без нее так скучен мир,
Идут на поиск вереницы
Романтиков. Грядет их пир!
Романтики, сгрудившиеся в вереницы? История показала, во что обходится их пир, когда он становится реальностью. Как чашу, мир запрокидывают! Но Оля остается во власти мечты. В отличие от Сергея, шуточками маскирующего свое четкое отрешение от суеты и маяты временности, она видит мир в прямой и светлой радости. Сквозь горечь предчувствий так и светится в ее стихе желание счастья, которым она одаривает избранника. Они непрестанно ведут диалог:
– Зачем мы здесь: и ты, и я?
– Чтоб мыслью расширять сознанье.
– Ты знаешь смысл бытия?
– Он – в двуединстве мирозданья.
А Сергей? Ловит луч звезды, обрывок сна, в котором истина пробивается сквозь пелену. Называет смертью жизнь, очерченную бегущим временем и отданную тьме, ждет, когда плен кончится:
И если первый луч звезды зеленоватой
Принес в наш мир тебя, Душа моя,
То как не видеть сны, что где-то и когда-то
Был лишь созвучием летящим я?
И почему не верить снам тем странным,
Которые роднят меня с былым?
И пользоваться даром, Богом данным,
Зреть истину сквозь пелену и дым?
И пусть я знаю: будет смертью назван
Тот миг, когда прорезав пену туч,
Тебя, Душа, к звезде родной и праздной
Умчит с Земли голубоватый луч.
Олечка, держась рядом, хочет удержать:
Я иду с людьми, среди людей...
Каждый день мне кажется видней
Средь тревог и радостей моя
Малая частица бытия.
А он:
Тебе назначил я, любимая, свиданье
На нынешнем отрезке временном… –
Это объяснение – за миг до конца, до срока, до развязки, когда истекает время и надо оплачивать едва нащупанную заново основу бытия.
