Диалектик и черт

Михаил Лифшиц. Проблема Достоевского (разговор с чертом).
– М.: Академический проект, Культура, 2013. – 268 с.

Такой книги у философа-марксиста Михаила Лифшица (1905–1983) на самом деле нет. Ее появление связано с именами учеников и последователей ученого, которые составили ее из архивных набросков и размышлений Лифшица о Достоевском, а также о марксизме, русской революции и русской культуре. Все это писалось в 60-е годы. Годы короткой оттепели. Такая вот весьма актуальная и необыкновенно питательная смесь. Кроме всего прочего, книга эта добротно обставлена примечаниями и комментариями, что уже редкость. Мне недавно пришлось писать о двухтомнике пушкиниста Сергея Бонди, где к тому его избранных статей нет вообще никаких комментариев, словно пушкинистика остановила свое движение.

Михаилу Лифшицу повезло. В издании есть не только предисловие и философские примечания Виктора Арсланова и Анатолия Ботвина, но также «документальное» эссе Леонида Столовича, рассказывающее о «жизненных истоках» фрагмента «Разговор с чертом», и весьма бурное послесловие Виктора Арсланова, развивающее идеи задуманной, но не осуществленной книги Лифшица о Достоевском в свете подъема общественного движения последних лет. Арсланов, кстати, и собрал всю книгу, прочитав рукописные архивы и маргиналии на полях книг Достоевского. Получается композиция постепенно раскрывающейся с разных сторон творческой мысли, что меня захватило. Ведь еще Пушкин писал о «самой занимательной науке» – следовать за мыслями великого человека. А Михаил Лифшиц, боровшийся с официальным марксизмом в 30-е годы и имевший свою точку зрения на марксизм в годы оттепели, уж точно заслуживает внимания.

Две замечательные женщины, Лилиана Лунгина и искусствовед Нина Дмитриева, с восхищением отзывались о его довоенных лекциях в ИФЛИ по эстетике. Впоследствии, правда, Дмитриева горячо спорила с Лифшицем по вопросам модернизма. Он, как известно, был «не модернист» и открыто заявил об этом в своем знаменитом эссе. Его взгляды не удовлетворяли ни ортодоксов марксизма, ни либеральную интеллигенцию. Во фрагменте эссе «Разговор с чертом», задающем тон всей книге о Достоевском, это метафорически выражено эпизодом в метро, когда Лифшиц, нарушая правила, поднимается по лестнице, в то время как толпа с нее спускается. В «Разговоре с чертом» мне видится своеобразный парафраз беседы с Воландом. Но, конечно, важен и разговор с чертом Ивана Карамазова – общий архетип подобных бесед. Черт у Лифшица – это некая искушающая мысль, уводящая от общей, единой и цельной правды (а Лифшиц в нее горячо верил) в беспросветное одинокое подполье. Юноша, спрашивающий в букинистическом магазине Бердяева, по мысли Лифшица, смущаем чертом.

В своих комментариях Леонид Столович, который был прообразом любознательного юноши (правда, искал он в конце войны не Бердяева, а «Закат Европы» Шпенглера), резонно замечает, что Бердяев был в советские времена почти не доступен. Лифшиц в данном случае отвлекается от «конкретики факта», что, на мой взгляд, существенно ослабляет его позиции. Но сейчас, когда наша свобода в выборе чтения почти безбрежна, снова есть над чем поразмышлять. Превосходному диалектику Лифшицу нужен и черт, и эти искушающие мысли «из подполья». Из прошедшей у него на глазах революции и всего за ней последующего он сделал радикальные выводы: Достоевский с его «чертом» – перетянули: «Суровый опыт показывает, что все упирается в общечеловеческие вопросы, вопросы добра и зла».

Вот почему книга о Достоевском задумывалась как размышление над марксистской теорией и практикой с позиций морали. А Достоевский тут главный «консультант». Автору хочется понять, как два современника – Маркс и Достоевский – взаимно дополняют друг друга. Ведь мечты о «золотом веке» и неприятие мира довольных и сытых «либералов» присущи и Достоевскому. В разрозненных мыслях философа особенно притягателен не научно-академический момент, а страстный и живой вопрос, который он ставит. Ведь у него на глазах марксистская идея революции обернулась тотальной несвободой. Оттого-то и спор с «главным» специалистом по Достоевскому и внутренним оппозиционером режиму Михаилом Бахтиным носит такой страстный и животрепещущий характер.

Лифшица в бахтинской теории «полифонии», характерной для романов Достоевского, задевает идея «глухого» диалога, когда каждый персонаж вещает из своего «подполья», не слыша голосов других. Ему-то важна не статика, а некое диалектическое движение человечества к правде, пусть и через зло, движение к тому самому «золотому веку». И ему кажется, что Достоевский на его стороне.

Вспомним хотя бы Раскольникова. Фото Владимира Захарина

Я не решаюсь определить, кто более прав. Тут дело в другом, в том, с каким живым вниманием относится Лифшиц к своим талантливым оппонентам. Он пишет в набросках, что уважает Бахтина – тот четко обозначил свои философские приоритеты: плюрализм и персонализм. Об Алексее Лосеве, тоже далеком от марксизма, он пишет, что с молодости относился к нему с нежностью и уважением. Должна сказать, что многое в марксизме Михаила Лифшица поражает. Недаром в книге мелькает фраза, что марксизм «придется немного поправить». И не из этого ли чуть поправленного марксизма идея о природном мире, который, преображенный в искусстве или любви, может как субъект отвечать на человеческие вопросы? Подобного рода интуиции я встречала в размышлениях Кузьмы Петрова-Водкина, а также в замечательных поздних пейзажах Роберта Фалька, но отнюдь не в марксистской философии, выродившейся в схоластику. Поразила и еще одна мысль – теперь уже о бессмертии, вроде бы табуированном для материализма. Если это, конечно, бессмертие не «в пароходах, строчках и других долгих делах», то есть не в человеческой культуре. Но нет, тут о другом бессмертии, о котором глухо твердили теологи. О некоем «преображении материи». Ведь и Маркс писал о коммунизме как о «воскресении природы».

Студенткой я слушала лекции по эстетике «младомарксистов», пытавшихся восстановить гуманистическое ядро марксизма (Эвальд Ильенков, Феликс Михайлов). Но Лифшиц и тут, как мне представляется, смелее и задиристее. Иногда он задает очень неудобные и очень актуальные вопросы: «Прав ли тот обыватель, который ни в чем не участвовал, коллективизацию не проводил, не делал и многое другое, в чем добро смешивалось со злом иногда в очень невыгодных пропорциях?» Самому Лифшицу кажется, что Толстой и Достоевский сказали бы, что не прав. Тут я очень засомневалась. У Толстого даже Кутузов старается поменьше «действовать», а любимый герой Платон Каратаев и вовсе «непротивленец». Достоевский тоже не жаловал «идейных» делателей, вспомним хотя бы Раскольникова. Но внезапно я подумала о Тургеневе, тоже замечательном диалектике. Вспомнилось его стихотворение в прозе «Порог» о девушке-революционерке. Тургенев не то чтобы одобрял ее решительность – он ставил вопрос во всей его остроте. Идти до конца вплоть до преступления или не идти? Девушка решалась переступить порог. Но вопрос оставался открытым. Она или «дура», или «святая». Не решен он и до сих пор.

Честно говоря, в этой книге убеждают не ответы, а смелость и глубина мысли. Широта взгляда на мир и историю. Человеческая принципиальность, честность и стойкость. Замечательный юмор. И еще – любовь к искусству и дорогого стоящее понимание, что ни к каким «научным» формулам оно не сводится.