"Горячий" Бонди

Сергей Михайлович Бонди: К 120-летию со дня рождения: Избранное/ Сост. Н.С.Бонди.
– М.: Изд-во Московского университета, 2013. – 360 с.

Сергей Михайлович Бонди: К 120-летию со дня рождения: Статьи. Письма. Воспоминания современников/ Ред.-сост. Н.С.Бонди, В.П.Каширников.
– М.: Изд-во Московского университета, 2013. – 328 с.

На лекции уже очень старого, но полного энергии Бонди, я попала еще школьницей, первая моя рецензия была посвящена его работам, – так что набросилась на две эти книги, строго и благородно оформленные, с жадностью. Особенно заинтересовала та, что со статьями, письмами и воспоминаниями. В 2006 году в «Высшей школе» уже выходил том сходного содержания – «Над пушкинскими текстами», включающий некоторые статьи ученого, а также воспоминания учеников и коллег, причем в новой книге повторно напечатаны лишь воспоминания дочери, правда, с добавлением подробностей генеалогии семейства Бонди. И вот задаю себе вопрос, что же такое случилось со всеми нами, что интонация новой книги поменялась кардинально? Что Бонди словно вплотную приблизился, а не удалился? Что в письмах Бонди и воспоминаниях о нем все буквально кипит человеческими страстями, незавершенными спорами? Прежде была – академическая уравновешенность статей. В воспоминаниях учеников в первую очередь – научные заслуги. А теперь ученый предстает не столько уникальным пушкинистом (как в, пожалуй, лучших воспоминаниях Александра Чудакова из сборника 2006 года), сколько пытливой, страстной и противоречивой личностью, которая в буквальном смысле слова помогала своим ученикам духовно выжить. «Обязана жизнью» (Людмила Стефанчук), «беседа повернула жизнь» (Владимир Катаев), «важнейшее событие жизни» (Элеонора Вертоградская), «сейчас этот способ общения куда-то ушел» (Марлен Хуциев) – вот с какими вполне экзистенциальными формулировками мы встречаемся в воспоминаниях об ученом. Вспоминают общение, а не просто лекции. Словно прорвало плотину сдерживаемых прежде эмоций. Словно именно такой «горячий» Бонди стал необходим.

Стало интересно и то, как выживал он сам. Из впервые опубликованных писем к коллегам и некоторых воспоминаний понимаем, что с трудом, с напряжением всех сил. Этот кабинетный ученый постоянно попадал под прицел режима. То он преподает на птичьих правах, почти без денег и статуса, в военной Москве, откуда все «правильные» профессора эвакуировались, то возмущен развернувшейся травлей «космополитов», среди которых его ближайший друг-филолог Григорий Винокур, то его прорабатывают на кафедре за «антимарксизм». Порой, обессилев, он умоляет колкую диссидентствующую ученицу Людмилу Стефанчук, «милую Людочку» (похожую на Катю из «Скучной истории» его любимого Чехова), не приезжать к нему в Малеевку. И так у него нервы издерганы. А нужно собраться для работы…

Так что же случилось, что в новом издании все буквально кипит, – повторю я вопрос. А то и случилось, что на наших глазах стремительно исчезают люди такого масштаба и полета. Что проблема понимания смысла произведения, медленного, вдумчивого чтения, которому учил Бонди, вызывает теперь смех. Учатся быстрому чтению, а смыслы мы сами придумаем. Сколько новых прочтений «Онегина» и «Анны Карениной» мы встретили за последние годы! На любой вкус!

Ощущение углубляющейся гуманитарной катастрофы, исчезновения интеллигенции, как мне представляется, и сделало новую книгу статей и воспоминаний такой запальчивой, страстной, даже порой чересчур пристрастной. Нина Молева в очерке, посвященном неосуществившейся попытке таировского театра поставить в 1937 году «Онегина» с Сергеем Бонди в качестве консультанта, неожиданно набрасывается на молодых тогда искусствоведов Германа Недошивина и Дмитрия Сарабьянова, обвиняя их чуть ли не в потворстве режиму. Слава богу, Марлен Хуциев в своих воспоминаниях мимоходом пишет о замечательных лекциях по Древнему Египту доцента Недошивина, которые он после войны посещал. Хочется вступиться и за Сарабьянова, человека и искусствоведа независимых суждений.

В нескольких воспоминаниях глухо звучит мотив пушкиниста Валентина Непомнящего, который у Бонди не учился и выучился «как-то не так». Вечный спор пушкинистских школ! Да ведь и самому Бонди достается от учеников – зачем подписался под письмом против Синявского и Даниэля? В переписке с друзьями возникает какой-то новый Бонди, вовсе не такой «мирный», как студентам казалось на экзаменах, где он ниже четверки никому не ставил. Тут он предстает заядлым спорщиком. Причем ему важна не победа, а научная правда. И ради нее он дотошно перечисляет свои замечания в письмах 30-х годов к ленинградскому пушкинисту Александру Слонимскому, хорошему приятелю, которого он потом будет заботливо опекать в военной Москве. Боится обидеть, но ведь перечисляет! В послевоенных письмах Сергею Боброву звучит недовольство Бонди мемуарами Пастернака, Паустовского, Эренбурга. И в них ему не хватает беспристрастности, все той же искомой правды (так пушкинский Пимен описывал события, как помним, «не мудрствуя лукаво»). Жаль, что он сам не написал воспоминаний.