Между мифом и философией

Борис Тарасов. «Тайна человека» и тайна истории. Непрочитанный Чаадаев. Неопознанный Тютчев. Неуслышанный Достоевский.
– СПб.: Алетейя, 2012. – 352 с.

В общественном сознании (да и в сознании многих исследователей) принято разделять отечественную и зарубежную философию. Поэтому практически игнорируется, как тот или иной российский мыслитель или писатель повлиял на европейскую интеллектуальную среду, какое место в общефилософском (общекультурном) контексте занял. Вырвавшиеся из внутрироссийского «гетто» Владимир Соловьев и Николай Бердяев – счастливые исключения, лишь подчеркивающие необратимость правила.

Книга писателя, литературоведа, ректора Литературного института имени А.М.Горького Бориса Тарасова рассматривает творчество русских художников-мыслителей именно в общем для России и Запада контексте. Размышляя о них, ученый одновременно цитирует Василия Розанова и Теодора Адорно, Алексея Хомякова и Карла Ясперса, Павла Флоренского и Патрика Бьюкенена…

И это не значит, что тот же Адорно испытал влияние Чаадаева и Тютчева или вообще читал их. Дело не в этом, хотя известность отечественных мыслителей на Западе тоже не следует преуменьшать. И не только Достоевского или Толстого. Крупный швейцарский философ и теолог Ханс Урс фон Бальтазар считал себя учеником Николая Бердяева, а его не менее именитый французский коллега Луи Буйе был последователем отца Сергия Булгакова. В данном случае важен не сам факт влияния. Важно в первую очередь то, что в творчестве приводимых Тарасовым мыслителей – при всем их разнообразии, если не противоположности – поднимаются зачастую одни и те же темы, на которые даются схожие (но не тождественные) ответы.

Так что же заставило исследователя объединить под одной обложкой трех не самых близких людей? По мнению Тарасова, «духовное начало играет в истории первостепенную роль, предопределяя направление, содержание и характер творческой деятельности». Подъемы и кризисы в истории, в общественных отношениях обуславливаются в первую очередь ценностными приоритетами людей. Значимость Чаадаева, Тютчева или Достоевского в том, что они почувствовали психологические и социальные тренды, могущие ввергнуть общество в глубочайший кризис, который в творчестве Чаадаева принимает эсхатологический характер, предвидения конца света. Здесь и опасность материалистической картины мира, подменяющей религиозные, духовные ценности буржуазными благами. Здесь и революционное начало, четко препарированное Достоевским в «Бесах», да и отчасти в «Преступлении и наказании». Здесь и противостоящие ему охранительные тенденции поэзии и публицистики Тютчева.

Глубочайший эсхатологический кризис… Фото Евгения Никитина

Истоки ученый видит в замене (или подмене?) религиозной картины мира антропоцентризмом, начатой еще в эпоху Возрождения, когда во главу угла был поставлен внешний, «случайный центр» (Алексей Хомяков), то есть человек.

Невеселый тренд – как для русской, так и для западной мысли.

«Очередные мифологии. При чем здесь философия?» – возразит читатель, знакомый с «Мифологиями» Ролана Барта. Но разве концепция самого Барта не является все той же мифологией, пусть даже и формально? Разве не являются мифологией и секулярные, светские западные философские системы, в которых абсолют религии заменяется таким же абсолютом в лице психоанализа, неопозитивизма, марксизма, структурной антропологии или постмодернизма? Не зря Тарасов с симпатией цитирует далекого от религии Адорно.