Критика критика

Валерия Пустовая. Толстая критика.
М.: РГГУ, 2012. – 416 с.

Первый же вопрос, который встает перед нами в связи с этой книгой, – это вопрос даже не жанра, а направления, отрасли. На странице с выходными данными значится: «Научное издание». Действительно ли научное? Подобрать цитаты, которые покажут, что критика Валерии Пустовой – это наука, легко. Столь же легко подобрать и цитаты, которые покажут, что это не просто публицистика, а даже и эссеистика. Таким образом, вольное обращение с материалом соседствует в критике Пустовой с точностью и концептуальностью. В книге, кстати, есть раздел «Цех. Как писать критику», так что в этой статье вас ожидает критика критики критики.

Нет, не бывать этому. Оставим в стороне «Литературный Павловск», «Литературное Быково» и «Литературный Кобринбург» (так называются статьи о критике соответствующих писателей) и поговорим, собственно, об авторе книги.

И тут нас поджидают огромные трудности, показывающие, что Пустовая – критик от Бога. В книге ее нет. То есть совсем. Поразительно, как, щедро раздавая оценки, вступая в полемику, Пустовая постоянно остается в тени, выступая в роли прозрачного кристалла, отражающего, преломляющего, но не оставляющего шансов поговорить о нем самом, описать его. Конечно, следует отметить прекрасный язык, полемическую раскованность, местами даже образность этих текстов. Пустовая хорошо знает, что такое хорошо и что такое плохо, выстраивая оценочную шкалу исходя не из близости-неблизости автора своему внутреннему миру, не из любви-ненависти, а из абстрактной категории качества литературы.

И недаром Татьяна Толстая, неоднократно в книге упомянутая, как-то назвала профессиональную литературную критику патологоанатомией. И в другой раз развернула эту метафору пошире, применительно к исследованию юмора (цитирую вольно): «Как-то я читала диссертацию о природе юмора рассказов Зощенко. Честно человек выполнял свою работу, хотел объяснить, почему смешно. Все равно что исследовать – почему бьется сердце при виде любимой? Так, давайте разберемся, вот грудная клетка, сейчас мы ее распилим, вот перед нами сердце, вот оно бьется, так отчего же оно бьется? Да там сейчас труп уже будет!..»

Можно сказать и иначе, словами самой Пустовой. Основной прием Пелевина она описывает как фокус – в коробочку фокусника складываются дорогие сердцу читателя вещи, коробочка задвигается, после повторного выдвижения в коробочке пусто. Однако пелевинская «пустота» может и радугой играть, и сеном пахнуть, она вообще по идее содержит в себе вечное наслаждение, поскольку суть нирвана. Поэтому после выдвижения ящичка изумленные зрители могут увидеть в нем, например, таинственное нездешнее свечение, странным образом окружающее ящичек и не поддающееся объяснению, – как-то так, я думаю, было бы точнее. Трактовка этой пустоты именно как ничего – «чтобы потом ничего не вернуть» – точнее определяет то, что сама Пустовая делает с текстами. Она столь тщательно исследует их мотивы, так смело сравнивает друг с другом, так азартно представляет их в виде игры с читателем («Да? Вы правда так думаете?! Тогда вы попались», – из статьи о романе Быкова «ЖД»), что оживленная полемика, стремление к точности определения и поиску высоких идеалов побеждают любые страсти, все неуверенное в себе, все спорное, боюсь сказать – все художественное, что есть в разбираемых текстах. Пустовая может не соглашаться с писателем, но писатель у нее всегда знает, чего он хочет.

Она четко знает, чего хочет писатель... Анри де Тулуз-Лотрек. Толстая Мария. 1884. Музей фон дер Хейдт, Вупперталь

...О «Елтышевых» Сенчина: «Не эпитафия потерянному поколению, у которого эпоха отобрала ожидаемое, а приговор самим его ожиданиям, мерившим жизнь в телевизорах: «сначала цветной «Рубин», а потом «Самсунг». Николай изначально занимает жертвенную, обусловленную жизненную позицию: носит мундир добра, пока нашивают лычки». Во-первых, Николай Михайлович всего лишь считал, что «нужно вести себя по-человечески», и слово «добро» кажется сильным огрублением его жизненной позиции, слишком ярко оттеняет его как бы злую, мимикрирующую, подлую сущность, хотя никаких мыслей и понятий о «добре» у него сроду и не было. Во-вторых, вот это «вынесение приговора потерянному поколению» существенно уплощает, снижает замысел романа. Дальше, по мысли Пустовой, Сенчин показывает нам, что все его герои дремлют, не хотят прозреть глубину своего падения. «Один из ключевых духовных мотивов прозы Сенчина – призыв бодрствовать. Сознательность заменяет в его мире благодать [...]». Ну уж если Сенчин к чему-то призывает, то я тогда не знаю.

Писатель у Пустовой всегда активен, внятен – он призывает к чему-то, играет с читателем, разыгрывает его, заставляет прозреть и т.д. В этом убеждении, что писатель что-то хочет мне сказать, видится игнорирование глубоко аутистической природы писательского труда, как бы разрушение существования писателя внутри себя.

Подобный подход, впрочем, прекрасно оправдывает себя, когда речь идет о писателях, сознательно манипулирующих читателем. Когда Пустовая разоблачительно пишет о Викторе Ерофееве («Серый мутированный гот с глазами писателя») – это, конечно, блеск. «Ерофеева сделала идея, и даже не его, заметьте, собственная идея, а удачно уловленные общие места». И мой любимый момент, когда Пустовая цитирует критическую статью самого Ерофеева: «Масскультуре надо указать на ее подлое место. С ней лучше не церемониться. Дуракам надо сказать, что они – дураки, – и замечает: – Не поймать ли его на слове?» Пустовая находится с Ерофеевым в прямом диалоге, отвечает на его отповеди критике «сами Вы гадости пишете» и отрывается на всех этих сисиных, жуковых, агатах и женьках по полной программе. Особого внимания заслуживает перечень любовно выбранных стилистических ляпов Ерофеева, который мы здесь перепечатывать не будем, но очень рекомендуем ознакомиться. Собранные на одной странице, они производят чрезвычайное впечатление, какое и от прозы Сорокина не всегда получишь.

Есть в книге место, к которому, видимо, и относится одна из нарисованных закладок на обложке, надписанная «Это манифест». Речь о фрагменте статьи «Литературный Павловск» (не удалось-таки ее обойти!), в которой Пустовая полемизирует с Павловым о сути литературной критики и в этой полемике высказывается неожиданно прямо: «...Хочется заявить, что критик, конечно, подотчетен, но не писателю, не даже конкретному тексту, а абсолюту искусства. То есть критик, как и писатель, хочет не быть «поднадзорным» – писателю, которого изучает. В идеале критик ответственен только перед своей верой в прекрасное. И если честен в следовании своему идеалу, то и прав».

Пустовая стремится быть столь же честной в стремлении к эстетической безупречности, сколь и – извиняюсь за диковатое, но напрашивающееся сравнение – Лев Толстой, особенно поздний, в стремлении к безупречности нравственной. Много зараз такого не прочитаешь, но иногда очень приятно прикоснуться к идеалу, к абсолютной, ясной шкале хорошего и плохого. Убедиться, что располагаешься там невысоко, и с еще большим удовольствием продолжать грешить.