Безмужья любовь

Анна Роткирх. Мужской вопрос: любовь и секс трех поколений в автобиографиях петербуржцев.
– СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2011. – 390 с.

Главный вопрос, который не дает покоя западным феминисткам, – почему в России никак не разовьется их идеология? Внешне все как на Западе – Интернет есть, моды – те же самые, миллионы ежегодно ездят отдыхать в Европу, экономика, как ни крути, рыночная. А феминисток нет. Маргинальные группы – не в счет. Действительно, парадокс, да и только.

Свой, и очень убедительный, ответ предлагает финская исследовательница Анна Роткирх, проведшая в 90-е годы смелый эксперимент в Санкт-Петербурге, предложив через газету всем желающим поведать о своей сексуальной жизни в форме автобиографии. В ее почтовый ящик пришло несколько десятков таких опусов, на основании которых она и написала книгу, которую наконец перевели и на русский язык. Я прочел ее на одном дыхании – но не из-за пикантностей в эротических откровениях, которых, собственно, в книге немного, а из-за увлекательности повествования и глубины и разнообразия выводов финского сексолога.

Свою задачу Анна Роткирх сформулировала так: «Что происходит в повседневности, когда определенная сфера жизни – сексуальность – практически вычеркнута из публичного дискурса?» Ведь «начиная с 1930-х годов советский режим наложил строгий запрет на все типы дискурсов, связанных с сексуальностью». Уже в этом замечании намечается та точка бифуркации, которая так далеко развела ментальность России и Запада. К этому Роткирх возвращается неоднократно – «в Финляндии общественная идеология изменилась до того, как изменились сексуальные практики. В Советской России все происходило наоборот: в конце 1970-х годов многие люди уже жили так, как если бы сексуальная революция уже свершилась. Но артикуляция в общественной сфере, так же как артикуляция в частной сфере, между сексуальными партнерами, началась десятилетием позже».

А когда люди что-то делают, но не обговаривают это, немудрено, что в советское время «существовала серая зона морали, определяемая захватывающими открытиями, но также страхом, незнанием, мужским насилием и жестокостью. Это приводило к глубокой амбивалентности восприятия и растерянности молодых людей. Встречающиеся партнеры неправильно понимали друг друга, и часто все заканчивалось грубым штурмом».

Не раздвигай коленки, девочке это неприлично. Рисунок Александра Лаврухина

Действительно, касательно многих присланных откровений, описывающих первое соитие, как правило, вымученное, выпрошенное, Роткрих замечает, что на Западе их бы оценили либо как изнасилование, либо как секс по принуждению. И таких сугубо российских отличий она перечисляет множество.

Первый ее вывод – хрупкость брака и гетеросексуальных отношений в Советском Союзе в том числе потому, что у наших людей не было серьезного имущества, над ними не тяготела общая собственность. Бедность – в совокупности с невероятно либеральным законодательством по тогдашним западным меркам – делала развод делом легким. Более того, «вопреки традиционным взглядам мать могла посоветовать дочери подать на развод и стать матерью-одиночкой». В Испании или США 60–70-х такой совет был бы дикостью, а у нас вполне нормальный.

Важная особенность советской семьи по Роткирх – отсутствие института мужчины-кормильца. Это опять-таки то, чего не знал Запад. Там феминистки восставали против двуединой фигуры Отца-Мужа, все решающего и определяющего, а у нас и восставать не было против кого. Вспоминаю удивление одной армянки, приехавшей жить в Россию, – ее шокировало, что у русских жены выдают деньги мужьям, тогда как на ее родине (как и на Западе до недавних пор) мужчина упивался своей властью в семье, тем, что он держит кошелек в своих руках. Роткирх находит следующее определение советской семейной реальности – «расширенное материнство». Семейная жизнь держалась на плечах жены-матери и ее родственниц, в первую очередь матери. «Мы будем называть расширенным материнством комбинацию женской ответственности, заботы и контроля, характеризующую советскую семейную повседневную жизнь». Уже из одного этого факта следует, что в обозримом будущем никакой феминизм нам не страшен.

Другое вводимое Роткирх понятие – «усвоенное невежество». В Советском Союзе, при всеобщей грамотности, относительно секса бытовали самые дикие предрассудки, старательно передаваемые из поколения в поколение. Сексуальных же поколений автор выделяет три: поколение умолчания 1920–1945 г.р., поколение персонализации 1945–1965 г.р. и поколение гласности 1965–1974 г.р. Первое выросло в стране, где секса не было, второе – где секс был, но не у всех и не всегда (по-научному – «отсутствие общего поколенческого опыта»), ну а третье – дети перестройки, «Маленькой Веры» и легально напечатанной «Камасутры».

Анна Роткирх еще подростком впервые попала в СССР, и ей, – представительнице поколения, выросшего после сексуальной революции, многое резало глаз – замечания вроде «девочка, не сиди на холодном, ты же будущая мать!» или «не раздвигай коленки, девушке это не прилично». Вообще многое подмеченное в нашей жизни со стороны любопытно. Например, Роткирх пишет, что на Западе с его парадигмой «интенсивного материнства» невозможно представить, чтобы женщина из образованного класса могла оставить ребенка у родителей, пока она будет учиться или зарабатывать на жизнь.

При всей увлекательности книги «Мужской вопрос», при ее чтении бросаются в глаза очевидные просчеты и упущения. Вопреки названию собственно мужских историй там гораздо меньше женских. Основной массив данных – так называемый средний класс, а жизнь городских низов остается почти за скобками. Это сильно влияет на репрезентативность представленных данных. Обилие невинных дев кажется невероятным в свете того, что мы знаем о нравах, перепаханных войной, коммуналками, бараками и лагерями.

Ситуацию в современной России я бы описал как постфеминизм. А Роткирх с грустью заключает: «Эмансипация женщин не принадлежит к числу тех светских ценностей, по которым так тоскуют сейчас россияне, столкнувшиеся со все более ужесточающейся капиталистической реальностью. Вместо этого равенство полов воспринималось как осуществленный идеал, приведший в действительности к понижению статуса российского мужчины». Умри, Анна, – лучше не напишешь!