Татьяна Зоммер
Литературное досье: Кирилл Ковальджи.
– М.: Гуманитарий, 2010. – 276 с.
Кем только не называли поэта и прозаика Кирилла Ковальджи (р. 1930) из-за его странной фамилии: Римма Казакова – гагаузом, критики чаще всего – греком. Я лично, когда встречала его статьи в журнале «Юность», думала: надо же, в русской литературе и итальянцы с французами подвизаются. Но, кто бы что ни думал, все было на руку Ковальджи. Он только загадочно усмехался и добавлял очередную побасенку в свою биографию. В итоге его «досье» (оно вышло в книжной серии, выпускаемой Левоном Осепяном, которая так и называется – «Литературное досье») оказалось довольно объемным, под завязку забитым библиографическими материалами, интервью различным изданиям, «компрометирующими» фотографиями и «обличительными» литературоведческими статьями известных писателей и его бывших студийцев... Но больше всего пролил свет на неизвестные страницы своей творческой биографии сам писатель – в собственноручно написанных признаниях.
Начинается все с расшифровки фамилии и привязки к месту жительства предков. Кирилл Ковальджи не скрывает, что влез в большую литературу, как мальчишка – через окно. А иначе смог бы он написать при поступлении в Литинститут открывшуюся сегодня правду: «┘родился в Бессарабии при румынах, был в оккупации, отец осужден, родственники в Бухаресте»? Если родня во вражеской Румынии – это, конечно, надо отрицать. И так всегда – искать лазейку, случайно приоткрытое окно. Чувствовать себя чуть-чуть изгоем, чуть-чуть иностранцем – в своей стране, в своей литературе: «Я не сомневался в своем призвании, но не считал себя призванным». Именно это окно и давало ощущение хоть небольшой внутренней свободы, позволявшей не пахать стопроцентно на советские темы, а оставлять возможность творить, что душе вздумается. А думалось ему в те годы о любви, конечно. И позже – о любви. И сейчас – о ней же. Только с годами пришло осмысление этого чувства по-новому – по общечеловечьи, с философской горчинкой. Вот что пишет он в стихотворном признании «К анкете»: «В середине счастливого детства/ оказалось, что мир поразительно хрупкий,/ дома расплываются как скорлупки»,/ и железо свистит, и внезапно навек/ перестает быть живым человек┘»
 «Авантюрист» Ковальджи в молодости. Иллюстрация из книги |
Работая в «Юности», Ковальджи печатал на страницах журнала питомцев своей литературной студии – Марка Шатуновского, Евгения Бунимовича, Александра Еременко┘ Об этом пишет в подшитой в «досье» «обличительной» статье «В поисках утраченной реальности» Марк Шатуновский: «Занятия проходили по вечерам в конференц-зале пустеющего после окончания рабочего дня журнала «Юность». Неизменным старостой был Евгений Бунимович. А неформальным лидером (по крайней мере как мне тогда казалось) – Александр Еременко, он же Ерема. На занятиях Ерема всегда держался ближе к двери. Направо по петляющему коридору, в редакционном туалете, за бачком унитаза он обычно прятал бутылку дешевого портвейна. Ерема знаками выманивал меня прямо с занятий, уже в коридоре заговорщицким шепотом спрашивал: «Хочешь выпить?», и мы отправлялись в туалет». Пройдя журнальный «испытательный стенд», питомцы Ковальджи становились известными поэтами, а он долгое время, по его же словам, оставался «самым незнаменитым» среди них.
Когда признание все-таки пришло, Ковальджи стал откровенно скучать в литературе. Ведь когда везде сами приглашают и печатают, отпадает необходимость лазить в окно. А это как-то не по-мальчишески. Тем более противоречит уже сложившемуся образу, который хорошо передает эпиграмма поэта Игоря Иртеньева: «Ничто, включая падежи,/ склонить не может Ковальджи», приобщенная к «досье» вместе со статьей Евгения Бунимовича «Роман не ко двору». Поэтому мэтр перенес задор на новые всевозможные семинары. Уж очень понимает современных мальчишек и девчонок. Примечательно, что Кирилл Владимирович привечает не только юных, но и обойденных временем, заматеревших и поседевших, «недопризнанных» по каким-либо причинам «мальчишек» из старой студии. А те считают за честь выступить на его семинарах, показать молодежи «мастер-класс» и говорят с гордостью: «Уж и не знаю, почему это Кирилл Ковальджи меня так любит». А это он с ними славой делится. Раны самолюбия общесеминарской любовью залечивает. И хитро так, по-мальчишески, смотрит на них: приходите, мол, еще – разносите славу обо мне по закоулкам. Пусть и еще кому-нибудь в голову взбредет лезть через окно в литературу.
Потому что только это и позволяет в любое время – при любом режиме или антирежиме – оставаться таким, как Ковальджи, и делать то, что хочешь. А если тебя посылают вместе со всеми куда-то, то идти надо непременно. Но так, как это делал бравый солдат Швейк – идя в Будапешт через Будейовицы. За полвека точно куда-нибудь да дойдешь. Так всегда и будешь идти своей дорогой. Даже если она пролегает через окно – окно истории.
