Кирилл Захаров
Александра Шатских. Казимир Малевич и общество Супремус. – М.: Три квадрата, 2009. – 464 с.
Говорим «Малевич» – фактически подразумеваем «Шатских». Доктор искусствознания, автор множества книг и статей, наиболее авторитетный на сегодняшний день отечественный исследователь творчества Казимира Севериновича выпустила в издательстве «Три квадрата» новую монографию, поражающую как объемом своим, так и востребованностью. Большая книга (уже внешне супрематическая, хотя не без игрового переосмысления) – из сорта тех, которые «необходимо было придумать». По сути, она включила в себя две: собственно монографию о становлении движения и реконструкцию альманаха «Супремус», материалы которого происходят из архива Николая Харджиева и включают тексты и художественные работы самого Малевича, Ивана Клюна, Михаила Матюшина, Ивана Пуни, Ольги Розановой, Надежды Удальцовой и др. Альманах был подготовлен к печати еще в 1917 году, но «вышел» только сейчас.
Что до монографии, то уже первая ее часть рассказывает о том, о чем рассказывают нечасто: она посвящена «младшему брату» супрематизма – феврализму. На самом деле, феврализм как идея и практика консолидации художественных настроений в стиле «крайний модернизм» был придуман Малевичем раньше, но так вышло, что супрематическому своему ребенку он «выправил метрику», а братца и вовсе отправил в небытие. Супрематизм был востребован «правдой своего времени», но для того чтобы он родился, следовало обмануть время. И Малевич перекраивает его, меняя даты написания картин и даты событий. После всего свершившегося годом рождения супрематизма мы считаем 1913-й, а надо бы прибавить еще два года.
Сказать, что книга разрушает какие-то «мифы» о Малевиче, нельзя, но иные истории становятся более понятными и рельефными. Скажем, более или менее популярная сплетня о том, что Малевич любил прятать свои произведения, часто сводящая прозрения художника к обыденной паранойе, оборачивается правдой, причем, как это часто случается, куда более богатой, чем любой «пересказ». Пресловутая паранойя вообще оказывается «веянием времени», покорившим многих. Шатских приводит свидетельство художницы Веры Пестель: «...шторы спущены, потому что Татлин даже днем не подымает их, так как боится Малевича, который может пройти по Грибоедовскому переулку и заглянуть в окно».
 Никакой эзотеричности. Фото Дарьи Варзиной |
Среди героев – многочисленные соратники «апостола новых понятий», даже почти мифический Мстислав Юркевич или, например, содействовавшая Малевичу в период «установления супрематизма» Наталия Давыдова, чье имя и по сей день остается фактически неизвестным даже любителям авангарда. Еще один любопытный, почти неожиданный «персонаж» – супрематизм музыкальный (Шатских даже приводит слова зарубежного исследователя, назвавшего Малевича «амузическим, антимузыкальным авангардистом»): отдельная большая глава посвящена отношениям и взаимным исканиям Малевича и его друга – композитора Николая Рославца.
Такое оригинальное явление отечественного искусства, как супрематизм, давно уже заслуживало отдельного и обстоятельного исследования, высвечивающего историю его зарождения и развития во всех деталях, включая «музыкальные» и «литературные» (беспредметник Крученых). К сожалению, оно до сих пор понимается многими вульгарно, на уровне юродства и «шиша в кармане» (современники Малевича тоже не были исключением, но с той поры миновал почти век) или же с каким-то метафизическим придыханием (то есть еще вульгарней). Основная ценность всех работ Шатских – трезвая неуклонность и простота, серьезность и одновременное отсутствие какой-либо дурной «эзотеричности». Книга о Супремусе – «первом супрематическом обществе» (Уновис и Гинхук, надеемся, еще удостоятся своих жизнеописаний) – написана языком, что называется, общедоступным, при этом умно и взвешенно; даже человек, узнавший о Малевиче впервые, рискует уловить все оттенки ситуации, сложившейся в художественной практике начала XX века. Разумеется, если имеет к тому известную охоту. Более того, читая иные строки, нельзя не улыбнуться: «Февралисты любили и другой обыденный столовый прибор, вилку, но все же по части цитирования, правда, только изобразительного, – с ложкой соперничала лишь пила».
