Изощренное говорение

Данила Давыдов. Контексты и мифы: Сборник рецензий. – М.: Арт Хаус медиа, 2010. – 240 с.

«Прозаические книги Михаила Шишкина и Олега Зайончковского, Александра Иличевского и Алексея Иванова» упомянуты в этом сборнике рецензий однажды и далее не разбираются. Авторов, представленных в книге, вряд ли можно считать объектами магистрального интереса – как критического, так и читательского. Во-первых, тут много о стихах. А область поэтического в современной литературе редко получает общезначимую оценку и внятное истолкование. Во-вторых, подбор имен – достаточно будет сказать, что тут написано про тех, кого (за редчайшим исключением) не встретим в вышедшей два года назад книге Игоря Шайтанова «Дело вкуса», где, однако, речь «тоже» шла про поэзию. Исследование Данилы Давыдова (р. 1977 году, в свое время стал первым лауреатом премии «Дебют» за книгу прозы, автор книг стихов) стремится открыть так или иначе другую поэзию. «Неподцензурные», неполно изданные, «мало инкорпорированные в литературный истеблишмент», его герои самой своей отдаленностью от общих мест окололитературных бесед придают книге привлекательную таинственность.

Но наивным было бы исходя из маргинальности многих разобранных критиком произведений предположить, что автор предпринял что-то вроде работы по расширению нашего читательского горизонта. Читатель Давыдова, может, и расширит свое представление о количестве людей, работающих в современном словесном искусстве, но вряд ли научится глубже понимать плоды их трудов.

Лежит, пишет, мучается и не знает, что его уже читает критик. Карл Шпицвег. Бедный поэт. 1835. Новая картинная галерея, Мюнхен

Не ставя задачи разъяснять свою оценку и мысль тому, кто не понимает с полуслова: не ориентируется по оброненным обозначениям нетривиальных жанров или в очерченном одной фразой круге имен, – Давыдов лишается стимула быть точным в выражениях. Меня задели не вполне отчетливые, как бы недоделанные противопоставления: «не со смирением, а с абсолютным приятием», «не искусственные «главные вопросы», но сам экзистенциальный опыт всякого человека», «рассказы┘ работают не как часовой механизм, но как органическое существо, неповторимое, но анатомически нормативное». Очень смутила рецензия на роман Линор Горалик и Сергея Кузнецова – самим способом выработать отношение к нему, безгранично доверяя авторам и покрывая любые несостыковки в переживании текста самокритикой: «В пересказе, прямо скажем, это звучит несвязно. Но дело в том, что, во-вторых, это идеальная проза со стилистической точки зрения┘» В этой рецензии встречаем рискованную для такого начитанного критика оценку: «Периодически монологи поднимаются до уровня подлинной поэзии», – далее следует цитата про «рыжие простынки» и сны «размером с теннисный мячик», в которой наплыв подобных образов создает скорее слащавый, нежели в самом деле поэтический, эффект.

Рецензия на недавний сборник рассказов Ольги Славниковой показывает недостаточную убедительность критической манеры Давыдова в непосредственной полемике и смысловом постижении художественного текста. Давыдов берется опровергнуть «неадекватно» отрицательную оценку сборника критиком Львом Данилкиным – но возможно ли опровергнуть столь однозначное суждение при помощи аргументов, которые сами требуют усилия интерпретации: «онирическое видение», «вскрытие миметической установки»? И не слишком ли по контрасту доступным оказался ключ к смысловому целому сборника, когда Давыдов отмечает, что «железнодорожная тематика» здесь «становится метафорой пути»? Критик уверенно раскрывает жанровую специфику рассказов, говоря о достоверной фантастике и новелле, но зачем приводит в подтверждение жанровых находок Славниковой имена стольких предшественников – и Набокова, и Хармса, и – дважды – Гете?

В одной рецензии Давыдов обмолвился о «некоем органе, ответственном за филологизм». Когда в этом же тексте критик пишет о «бесконечном диалоге со смертью» или, в другом месте, характеризует произведения автора как «моральный реестр современности, наложенный на онтологическкую карту», ты чувствуешь, что эти слова им выговорены слишком легко. И что проблема убедительности этой критики – в том, что прочитанное задевает в Давыдове именно «орган», а не все его существо и «орган» его, «ответственный за филологизм», не отвечает одновременно перед упомянутыми смертью, моралью и онтологией. Перед нашим, не побоюсь слова, бытием.

Обаяние литературы здесь ослаблено расколом: аналитик выгораживает область, доступную его изощренному уму, и игнорирует жизнь слова, внятную человеку. Ведь человек как целое, больше ума, и литература обращена к нему не только своим формальным устройством, которое берется показать Данила Давыдов.

То, что мне не близко, отмечаю не ради того, чтобы высказаться отрицательно – а, наоборот, чтобы прийти к утверждению. Бесспорные по исполнению рецензии посвящены монографиям, учебникам, антологиям; запоминаются и проблемный обзор военной документальной прозы, и два портрета – Дмитрия Воденникова как идеолога стихотворцев и Вячеслава Курицына как журналиста и культуртрикстера. В чем секрет таких попаданий?

Не соглашусь с Дмитрием Кузьминым, который в предисловии к книге характеризует Давыдова как «экологического» критика, внимательного к законам развития литературы как изменяющейся, «живой системы». Судя по текстам, Давыдов принципиально далек от переживания процессов развития, живого движения, от всего незавершенного в литературе. Его задача структурирующая, итоговая, встраивающая. Давыдов пишет для таких, как, видимо, сам: все уже выяснивших для себя про существо поэзии, формы ее бытования, методы ее истолкования. Для тех, кто поэтому сосредоточен на памятниках литпроцесса – любит скорее книгу, чем литературу, утверждает ценности культуры, а не творчества. Невольно обратишь внимание на то, как много в книге ушедших из жизни героев, тех, чье творчество стало завершенной системой, доступной окончательному выстраиванию и полному изучению. Наследие завершенное, требующее наукообразного подхода или в случае Воденникова, Курицына и авторов военной документальной прозы мифорождающее, требующее разгадки и определения границ метода, – вот контекст, который раскрывает Давыдова-критика.