Ольга Балла
Андрей Лебедев, Кирилл Кобрин. Беспомощный: Книга об одной песне. – М.: Новое литературное обозрение, 2009. – 136 с.
Ну, положим, «лебединую песнь» – как выразились составители аннотации к «Беспомощному» – нашему поколению, родившемуся в середине 60-х, петь пока очень даже рано. Мы еще, знаете ли, полетаем. А вот отделить себя от собственного прошлого, понять, что оно составляло особую эпоху, устроенную чуть ли не на всех мыслимых уровнях совсем иначе, чем, скажем, то, что мы проживаем сейчас, – это да, этому самое время.
Дело, конечно, не в «Беспомощном». Ностальгическая песня совсем молодого тогда Нила Янга, в которой нынешний почтенный ветеран рок-музыки оплакивал разлуку с городом юности, впервые прозвучавшая в незапамятном 1970-м (некоторые еще только в детский сад ходили!) в альбоме американской группы «Кросби, Стилл, Нэш и Янг» и длившаяся три с половиной минуты, формально не имеет никакого отношения к тому, что пережили, взрослея, наши ровесники в сумеречные советские десятилетия: «Есть городок в Северном Онтарио,/ Полный снов, уюта, воспоминаний,/ И мысленно я по-прежнему нуждаюсь в месте, куда уехать,/ Все перемены происходили со мною там».
Однако ж именно эта короткая англоязычная песенка задает всему, что собрано двумя сорокалетними соавторами в книгу – а что в ней только не собрано! – хоть и неявную, но жесткую структуру. Без нее ничего бы и не было – а главное, без чувства беспомощности перед утратой собственного прошлого и обреченности собственной жизни, которое не разбирает ни стран, ни континентов, ни языков – всех касается. А особенно удивительно, когда вдруг обнаруживаешь, что оно касается и тебя. Вот тебя лично. И объединяет тебя тем самым с огромным количеством людей, с которыми тебя будто бы ничего и не связывает. Да все связывает, на самом деле. По той обескураживающей причине, что ничего чужого и нет.
 Время стареет вместе с нами. Франциско де Гойя. Старики, или Время и Старая женщина.1810–1812. Musee des Beaux-Arts, Lille |
Ничего чужого нет – поэтому мы можем делать единственное, неповторимое свое из любого материала. И оно им станет, будьте уверены. Поэтому так больно окажется спустя два-три десятилетия вспоминать «мятую пачку папирос «Беломорканал» Первой фабрики им. Урицкого <┘> на мятой травке возле тонкой лодыжки», автобусную остановку «Кладбище» по пути к дому, «очищение диска от скопившейся в бороздках пыли и грязи с помощью клея ПВА». «Остается сердечная боль, дрожь, пробегающая по пищеводу, чтобы завершиться комом в горле, набуханием слез». Каждая случайность, замученная своим, казалось бы, окраинным, безнадежно-второстепенным существованием в Большом Бытии, – пронзает нас с безукоризненной точностью. Господи Боже, ведь нет не только ничего чужого, но и ничего случайного.
А значит, взяв «Беспомощного» за основу, можно писать о целой жизни. «О рок-музыке вообще, ставшей главной формой самовыражения рожденных в 60-е», «о собственном детстве в провинции и столичном пригороде, юности и взрослении, романах и ссорах с историей, отъездах и возвращениях, перемене участи и мест». Словом – как заметила (и это стало эпиграфом к книге) Маргерит Юрсенар, – о фактах, «которые ничего не значат сами по себе, но которые уводят каждого из нас дальше личной истории и даже – дальше истории вообще».
История – большие проекты да великие идеи – исчезает точно так же, как и все эти личные вроде бы мелочи. «Революция превратилась в классику», «битлы – в постшубертианцев», «горячие вмятины на асфальте от ботинок хулиганствующих подростков – в дорогу славы». «И стало видно далеко-далеко, во все концы света». Разве что, может быть, от утраты Истории не так больно. Остается одно: «вы беспомощны потому, что ничего этого уже нет и уже не случится с вами никогда, но не в том дело. Важно, что этого никогда и не было».
Вот – корни истории, которые «дальше» и глубже всех ее событий. А и пусть не было. Зато теперь можно это небывшее собрать, разбить на подглавки, расположить по полочкам, которые придумаешь на ходу и на которых ему точно будет уютно – куда уютнее, чем тогда, когда оно якобы происходило. Пасмурные, зябкие, полувыдуманные окраины бытия (да, я тоже вспоминаю юность так, мне это очень понятно) обретают и смысл, и самое реальность уже потому, что о них можно говорить. Подкрепляя каждое высказывание глотком – реальным или воображаемым – чего-нибудь: для этого у Кобрина с Лебедевым заведен особый, как это зовется в интернет-блогах, тэг – «Винография». Чувственное сопровождение воспоминаний – от «Джеймсона» из горла в темноте» и «мыслей о пинте «Гиннесса» в пустом полуденном пабе в Голуэе» до «Второго рождественского» чая и даже «четвертого дня полного воздержания» (отсутствие выпивки – тоже винографический акт!) – согласитесь, придает им подлинность. В конце концов не удери каждый из нас вовремя из своего «городка в Северном Онтарио» – он бы так никакой реальности и не обрел. Такое обретается, только когда потеряешь.
Книжка Лебедева и Кобрина – это личные отношения с исчезающим, со значительной в каждой своей точке тщетой бытия, которые отваживаются существовать помимо логики, сюжета, правил. Это, пожалуй, даже жанр своего рода. «Есть только ощущение жизни, сновидчески мягко и бесшумно уходящей под уклон безо всякого вашего участия, вы ускоряетесь с каждым прожитым днем, оставаясь при этом на месте, – что может быть ужаснее! Вы не можете ничего, даже пошевелить рукой». Вот и я теперь тоже. И все-таки изнутри этого ускользания мне упорно кажется, что есть, есть в этой всепоглощающей утрате некоторое очень важное приобретение. Хотя бы чувство общности с теми, кто так же ускоряется и исчезает. Чувство того, что – ни чужого, ни случайного.
Helpless, helpless, helpless.
