В тылу как в тылу

Наталья Громова. Эвакуация идет┘ 1941–1944. Писательская колония: Чистополь. Елабуга. Ташкент. Алма-Ата. – М.: Совпадение, 2008. – 448 с.

Блоковские строки «так жили поэты, и каждый встречал друг друга надменной улыбкой» применимы к писательской среде в любое время – что в мирное, что в военное. С началом Великой Отечественной большинство столичных литераторов – и прежде всего элита – отправились в эвакуацию. О том, как жили поэты, прозаики, критики, литературоведы и переводчики в тылу, подробно рассказывает книга литературоведа Натальи Громовой.

Поскольку Громова является старшим научным сотрудником московского Дома-музея Марины Цветаевой, основное внимание уделяется именно Цветаевой – последним дням ее жизни и гибели в Елабуге. Поскольку тема эта изучена давно и подробно, персонажем Громовой становится не только сама Марина Ивановна и ее близкие и неблизкие люди, но и исследователи ее творчества – например, Мария Белкина. О том, что автору важна каждая мелочь, говорят воспоминания таких свидетелей, как поэт Вадим Сикорский – сын поэтессы и переводчицы Татьяны Сикорской, которому в 1941-м было 19. Предуведомляя свой «Разговор с Вадимом Сикорским», Наталья Громова пишет, что, «судя по его собственным воспоминаниям, трудно было надеяться на что-то новое». Так оно и вышло – «Цветаева┘ мне казалась ужасно старой, все время сидела и вязала. Я даже не представлял, что она такой поэт┘ Узнал ее как поэта только спустя 8 лет. И был буквально потрясен. Елабуга была страшная. Там были не писатели, а какая-то мелочь. Я их и не читал никогда. Там был страшный быт. Мы выживали. И в этом нет ничего интересного┘»

Благодаря масштабу поэзии и личности Цветаевой ее трагедия оказалась самой громкой, хотя далеко не единственной. Вскоре в Чистополе покончила с собой жена поэта-фронтовика Григория Санникова Елена, оставив сыновей тринадцати и десяти лет, – как вспоминал ныне забытый писатель и драматург Николай Виноградов-Мамонт, она «боялась нищеты. Получая 800 рублей в месяц, она прятала деньги, а иногда безрассудно их тратила – и потом приходила в Литфонд за пособием. Считалась ненормальной психологически женщиной». А ведь женщины традиционно считаются более жизнестойкими – что уж говорить о мужчинах, особенно поэтах – нежных и удивительных. Не все оказались готовы узнавать и принимать жизнь не по стихам, а такой, какая есть, и некоторые судьбы война ломала, как спички. Владимир Луговской отправился на фронт для работы в газете. По дороге поезд разбомбили, после чего поэт попал в больницу с сильнейшей депрессией, в эвакуации жил в Ташкенте, пил и долгие годы сталкивался с «брезгливым и отстраненным» отношением прошедших войну. И не только он – многие фронтовики считали эвакуированных «спрятавшимися от войны».

Представление о том, как «прятались» писатели, дают уже названия некоторых глав – «Похороны эвакуированных», «Болезни. Кривотолки. Расставания»┘ В целом картина известная – одни жировали, другие голодали. Хотя не все и не вся вызывали сочувствие – как сказано в обильно цитируемых дневниках сына Цветаевой Мура (Георгия) Эфрона, «интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они получают от нее деньги – без нее они наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись бы их. Все боятся за себя». Этот диагноз, зло и беспощадно поставленный семнадцатилетним подростком, так называемая творческая интеллигенция сохранила на долгие годы. Но лучше прочесть об этом у самого Эфрона.