Андрей Рудалев Может ли писатель сотрудничать с властью?
По моему глубокому убеждению, писатель всегда оппозиционер действующей власти. Счет и требования к ней у него бесконечны и огромны, он не должен спускать ей ничего. Он мог бы быть реальным противовесом для властей предержащих, оберегая их от стагнации, от скатывания к диктату, от утробной грубости Скалозуба. Он мог бы мешать превращению власти в коллективного Ионыча или футлярного человека, замкнутого в своем космосе, преисполненного духом самодурства.
Писательский труд в России всегда был в поле зрения власти, что-что, а значение печатного художественного слова она никогда не умаляла.
Сотрудничество с властью – это, конечно же, не стукачество, не лизоблюдство и благоговейное чинопочитание, не попытка получения допзаработка и крох с царского стола. Вопрос состоит в другом: нужно ли писателю, культурному деятелю стремиться играть какую-то заметную роль в жизни общества? Ведь на самом деле хочется, ох как хочется разом плюнуть на все и заниматься бесконечными саморефлексиями, томно вздыхать и охать по поводу и без, но главное, чтоб меня никто не касался. Но будет ли это уже той литературой, которую мы знаем?
Аполитизм – это большая ошибка. Одно время церковь отделили от государства, на ее место пришла литература, которая стала великой именно благодаря тем сокам, которыми напитало ее православие. Но вот теперь стала превалировать тенденция, что и литература сознательно отодвигается на периферию, нарочито отстраняется потому, как в ней есть силы неподконтрольные неуправляемые и непонятные.
Сопричастность власти – большое искушение для самого писателя. Власть – жуткий соблазн, который в то же время не позволял закиснуть творческому роднику. В этом общении даже не власть влияет на писателя, но он сам может формировать ее образ. Если этого не случается, то видимо, литература малозначима, мелка, попросту нет ее, вместо нее – фантом. Да и время, в которое это все происходит, выпадает из истории, становится брешью.
Еще про Ломоносова можно сказать, что в своих похвальных одах он выступал вовсе не сатрапом. Особая форма этикета диктовала специфику обращения к монархам, закрепленную в жанре торжественной оды. Но чествовался здесь не совсем конкретный правитель, а скорее некий идеальный образ его. Литература – дело серьезное, писатель прямо и опосредованно, через свои тексты, влияет на направление и характер развития нации. Его суждения могли не принимать, от него даже стремились избавиться, как от Радищева, но просто отмахнуться, не замечать – никогда.
Сейчас развитие государственной машины идет в таком направлении, что она не терпит никаких себе конкурентов и постепенно избавляется от всех. Церковь в современном мире – для многих скорее некий атрибут, выполняющий разве что декоративные функции, также на второй план в своей значимости влияния отходит то, что принято называть сферой искусства. Любой авторитет, претендующий на какое-либо влияние на ход государственного строительства, незамедлительно отодвигается на периферию, загоняется в гетто, при жизни записывается в фонды музея. Наглядный и показательный пример – положение Александра Солженицына. То, что не смогли с ним сделать при советской власти, сейчас легко обделали: он вроде бы и есть, но в то же время его нет, он говорит, он пишет, но его мало кто слышит. Солженицына перевели на периферию духовно-культурной жизни. Люди, гнавшие его из страны в свое время, сейчас бы только позавидовали такому положению вещей.
Власть взяла под свой пристальный контроль практически все СМИ разве что кроме некоторых региональных. Литература же для нее остается некой неосвоенной территорией, на которую ее внимание еще не распространилось. Скорее всего пока просто времени не хватило, но и этот процесс может скоро начаться. С другой стороны, можно предположить, что осознанно производится эксперимент, до поры выясняющий настроения общества путем ограждения особого гетто свободного высказывания.
Пространство резервации под названием «серьезная литература» сужается, ведь уже сейчас вслед за расхожим штампом о самой читающей стране активно утверждается мысль, что нужна-то она, эта литература, всего лишь мизерному проценту. Так будет, если писатель все это безропотно примет, проглотит, воспримет свой дар в качестве золотой игрушки «бесславной и безвредной», висящей на стене.
А нужен разящий кинжал.
