Премудрая развлекуха

Готов ли писатель учить тех, кто пишет Россию через «а»?
Фото Константина Рубахина

Вопрос об отношениях писателя и сильных мира прямо переходит в вопрос его отношений с тем, что называется обществом. Прежде чем интересоваться властью, надо понять: намерен ли ты учительствовать? Должен ли писатель быть отзывчивым, думает ли он о других людях, жалеет ли их, печется об общем благе – или писатель спекся?

И он – отстраненный мизантроп, едкий, язвительный, немытый и заросший, в глубине бороды которого кривится усмешка понимания? А может быть, он как денди лондонский одет и свысока глядит на соотечественников? Видали мы писателей всех типов, так что не рискнем сказать, что существует универсальный рецепт для многих. Так как жалеть людей, очевидно, легче всего в отдалении – в непосредственной близости скорее испытываешь желание огреть их чем-нибудь по макушке. Когда и книга служит для этой цели, причем как таковая, в виде метательного оружия, так и своим содержанием.

Сейчас как-то неловко бывает слышать, что писатель может быть учителем. Даже такие авторы, как Алексей Варламов, отказываются от подобной позиции. На вопрос читателя «Чему прежде всего вы хотите научить своими книгами читателей? Как вам кажется, удается ли вам это?» – он ответил: «Литература не должна ничему учить. Литература создает образ времени и места. И здесь главное – быть искренним».

Читали мы в последнее время и зарубежных авторов, чьи европейские романы поражают тонкостью отделки и служат для приятного проведения досуга. А тогдашний председатель Иркутской писательской организации Александр Лаптев сказал мне два года назад: «Распутина на пляж с собой не возьмешь – приятно время провести». А ведь литературе, такое впечатление, уже и неловко притязать на нечто большее, чем помощь в приятном времяпрепровождении.

Коренные смыслы подверглись весьма успешным атакам. И начало коробить совсем другое, что раньше не коробило. Так и коробит тема, еще и в смягченном виде заданная в начале данной заметки. Когда-то в самозабвении спорили, исписывали страницы, и последняя зателёпа находила спасение в том, чтобы говорить о народных идеалах, о том, есть ли они или их нет, и должен ли писатель будоражить общество, учить его, и если да, то чему, и может ли он (в состоянии) вовсе не учить, одним своим явлением, одной своей фигурой?

Разве не учат нас, все в чем-то норвежском и в чем-то испанском, сочинители европейских романов на русский лад, что так-то и правильно, так-то и нужно относиться к жизни – разве не учительские, в конце концов, запалы у всех этих «The тёлок», «Гастарбайтеров», у необязательной, но, может быть, самой интересной из последних книжных серий – «Письма моих друзей». Все это проза с претензией, с заявкой на не совсем развлекательное чтение, «Письма┘», в полном согласии с замыслом (книжные публикации сетевых записок), напоминают жизнь в сети, где постоянно ждешь чего-то нового, а встречаешь одну и ту же пургу. Интересно здесь главным образом непреходящее ожидание: уже не первое десятилетие все напряженно ждут, когда же из интернетной пены морской явится афродита новой литературы, а встречают лишь колченогие плоды эволюции, выползающие на берег и беспомощно разевающие рты.

Но вспомним Достоевского: «Все наши критики (а я слежу за литературой чуть не сорок лет), и умершие, и теперешние, все, одним словом, которых я только запомню, чуть лишь начинали, теперь или бывало, какой-нибудь отчет о текущей русской литературе чуть-чуть поторжественнее (прежде, например, бывали в журналах годовые январские отчеты за весь истекший год), – то всегда употребляли, более или менее, но с великою любовью, все одну и ту же фразу: «В наше время, когда литература в таком упадке», «В наше время, когда русская литература в таком застое», «В наше литературное безвремение», «Странствуя в пустынях русской словесности» и т.д., и т.д. На тысячу ладов одна и та же мысль. А в сущности в эти сорок лет явились последние произведения Пушкина, начался и кончился Гоголь, был Лермонтов, явились Островский, Тургенев, Гончаров и еще человек десять по крайней мере преталантливых беллетристов».

Лишь констатируем, что удивительным образом у нас всё поменялось. Учит жизни развлекательная литература, и тем уже она правдивее, занимательнее и интереснее, что учит ненавязчиво, сама собою. А всякая серьезная литература жизни не учит, боится учить, до того задавлена собственной серьезностью. И если поднимет, бывало, какой вопрос, то уж его не опустит – вероучительный или еще какой, как вот в «Даниэле Штайне», вцепится в него и с той же зубодробительной серьезностью пошла компостировать проездные билеты. Какой же выход? Должен, наверное, воссуществовать какой-то центральный, центровой роман, – и достаточно серьезный, и достаточно иронично относящийся сам к себе.