Борис Кагарлицкий
А вот Лев Николаевич не считал труд отчуждением...
И.Репин. Лев Николаевич Толстой на пашне. 1887. ГТГ, Москва
Если в начале 1990-х годов Маркса торжественно хоронили, а в конце десятилетия открывали заново, то на протяжении 2000-х годов к его неизбежному интеллектуальному присутствию окончательно привыкли. Его опять цитируют, его снова и снова привычно опровергают (устало и уже, видимо, без большой надежды на успех), одни знанием его текстов хвастаются, других в этом же уличают. Недавно консервативный комментатор Уильям Кристол The New York Times поймал Барака Обаму на – как он утверждал – скрытом цитировании Карла Маркса. Обама не стал оправдываться.
В конце 1990-х годов «Коммунистический манифест» цитировался в документах Мирового банка в качестве примера позитивного описания глобализации. И в самом деле, мало кто написал столь восторженные слова о триумфальном шествии капитализма по планете, о его способности опрокидывать любые препятствия и преодолевать любые барьеры. Но оптимизм Маркса в отношении капиталистического строя давал почву для еще более оптимистического прогноза о его предстоящем крушении. Неудивительно, что в среде умеренных и здравомыслящих социологов аналитическую силу марксизма принято признавать, но его прогностический потенциал отвергается. Вряд ли, сочиняя вместе с Фридрихом Энгельсом «Манифест Коммунистической партии», он мог ожидать, что капиталистический порядок будет по-прежнему вполне жив через 160 лет после выхода в свет данной книги – и, как следствие этого, «Манифест» по-прежнему будет сохранять актуальность.
Хотя с другой стороны, о сроках развития и о темпах приближения революций у Маркса ничего не сказано. Как и о том, что революции эти будут непременно успешными. Относительно последнего вопроса все обстоит как раз наоборот – про неудачи будущих революций и даже про их авторитарное перерождение у основоположников была целая куча мрачных пророчеств, только почему-то политики на них внимание обращали исключительно задним числом. Можно предположить, что Маркс ждал крушения капитализма в относительно короткие исторические сроки, но это лишь наше предположение. Нетерпение действия располагает к такой интерпретации теоретического текста, которая это нетерпение поощряет. А с другой стороны, способность капитализма успешно переживать прошлые кризисы отнюдь не доказывает, что кризисов не будет в будущем и что система их успешно переживет. Будущее открыто, тем и интересно.
Нынешний кризис мировой хозяйственной системы заставляет в очередной раз вернуться к анализу Маркса, и чем более глубоким является кризис, тем более значимым окажется данное возвращение. Отсюда отнюдь не следует, будто у Маркса надо искать ответы на вопросы современности. Но в условиях, когда масса «ортодоксальных» либеральных экономистов беспомощно твердят, что все дело в неправильно назначенной учетной ставке Федеральной резервной системы или еще какой-нибудь мелкой ошибке технического чиновника, публика начинает требовать более глубоких причин и более убедительных объяснений, в поисках которых приходится перечитывать «Манифест», «Капитал» или «Критику политической экономии». Даже если подобное чтение не дает ответа, оно стимулирует мысль на совершенно ином уровне, нежели дебаты либеральных публицистов.
Вообще нынешний кризис заставляет с недоумением думать о том, как получилось, что, несмотря на огромный объем проведенных за последние 20 лет экономических исследований, их влияние не только на практику, но хотя бы на теорию осталось минимальным. Ответ надо, видимо, искать в самой сути либеральной идеологии, которая изначально объявляет, что государственное вмешательство и регулирование хозяйства может лишь навредить. Зачем же в таком случае изучать и понимать процессы, в которые заведомо нет ни смысла, ни необходимости вмешиваться? Любые знания такого рода, даже если они где-то и накапливаются, не могут иметь ни практической ценности, ни серьезного применения.
Неудивительно, что кризис, выявляя беспомощность либерального подхода, вызывает потребность в другом стиле мышления. К Марксу нет смысла обращаться за практическими рекомендациями, но он рассказывает, как система устроена, почему она дает сбои и как она в своем естественном развитии порождает все новые противоречия.
На этом собственно академическое применение марксизма заканчивается и начинается применение политическое. Философы, говорит автор «Капитала», по-разному объясняли мир, а дело состоит в том, чтобы его изменять.
Легко ему было говорить в своем уютном XIX веке! Все последующее столетие переполнено отчаянными попытками практического изменения, продиктованными именно этим философским и гуманистическим принципом. А результаты один хуже другого. Советская революция закончилась катастрофой ГУЛАГа и пошлейшей буржуазной реставрацией 1990-х годов. Отвратительнее может быть только китайская реставрация капитализма – под знаменем Коммунистической партии и с сохранением всех основных атрибутов ГУЛАГа, успешно поставленных на службу рыночной экономике. Если в Москве уже снова читают Маркса, то в Пекине заучивают наизусть пассажи из Адама Смита. Иными словами, они отстали от нас по меньшей мере на сто лет.
Глобальная реставрация либерально-империалистического порядка, которая произошла в конце ХХ века, не только сопровождалась возрождением интереса к трудам Адама Смита и других либеральных мыслителей, которые должны были заменить нам в интеллектуальном пантеоне революционеров и философов марксистской традиции, но и реально отбросила общество к институтам, правилам и отношениям, характерным для куда более раннего капитализма. Иными словами, современный буржуазный порядок куда ближе к обществам, анализировавшимся Марксом, нежели урегулированный и социально ограниченный капитализм середины ХХ века.
Выводы и наблюдения автора «Манифеста» приобретают актуальный смысл, а прогнозы и предложения, сделанные относительно прошлого, обретают смысл по отношению к нашему будущему.
