Мария Мишуровская Александр Козинцев. Человек и смех. – СПб.: Алетейя, 2007. – 236 с.
Щекочущей до озарений – энергичной – получилась у Александра Козинцева междисциплинарная монография «Человек и смех». С первой главы захватывает так, что читаешь прыжками – не подряд. Прыгаешь азартно: от Жолковского, Тынянова и «смены фреймов» – к опытам Харриса и Кристенфельда. От Вежбицкой и Бахтина – к Канту, Шлегелю и глоттогенезу. Причитываешься. Что выхватил, то и ценно.
Потом, причитавшись, двигаясь последовательно от главы к главе, понимаешь, что лейтмотив «новой теории смеха» уловил сразу, в первом же удачном прыжке на 185-ю страницу: смех – это радость от уничтожения всякого значения; отказ от языка – смысл юмора.
Механизм юмора для своей гипотезы Козинцев собрал из разных семиотических деталей, полученных путем синтеза антропологических, психологических, нейрофизиологических, лингвистических, семиотических и философских суждений. Александр Козинцев, как мастер-наладчик шестого разряда. Находясь в приподнятом расположении духа, он управляется с научными «шарами» и «болванками» легко и грациозно – никакого намека на седьмой пот (это не означает, что его не было). Он знает, откуда их брать и как поставить, чтобы механизм получился и заработал – «от Кьеркегора до Чуковского» и наоборот.
Текст монографии выводит читателя из любой как бы окончательной (тупиковой) научно-дисциплинарной ситуации, всегда предлагая взглянуть на суждение – опровергнуть его или продолжить – «с другой стороны». С той, которая называется «метауровень». «Другая сторона» – не нами замечено – возникает от рефлексии, заложенной в двойственности биокультурного субъекта. На двойственности субъекта держится «новая теория смеха» и подробно эту двойственность разбирает.
Из классического определения комического («срамословие») и дневниковой записи Корнея Чуковского («чувствуешь себя уменьшенным и гораздо худшим») получается этический аспект отрицания чистого юмора – «люди, не желающие казаться чудаками, предпочитают стыдиться самого стыда».
Смеха боится даже тот, кто ничего не боится. В русской литературной традиции, самый главный «тот» – Ставрогин. Даже он, желая обнародовать свои «страшные» исповедальные листки, боялся всеобщего смеха. Несмотря на трагедию человеческой грешности, документ Ставрогина получился с комическим лицом – не изящным, не красивым. Собеседник Ставрогина, «проклятый психолог» – монах Тихон понял «новую теорию смеха» задолго до ее появления: комическое растет из трагедии и ужаса, «ибо нет ни слов, ни мысли в языке человеческом для выражения всех путей и поводов Агнца». От самих себя люди защищаются смехом. Только детям комическое «зло» не кажется смешным.
Монография Козинцева убеждает читателя – природу смеха нужно искать не в комическом сюжете, не в «разрешении несообразности» и даже не в несообразности как таковой, а в дискредитации разума. Когда разум щекотливой двойственностью природы уличен в серьезной несостоятельности, наступает мир нонсенса: сам по себе детский – безобидный и карнавальный. Наступает бессмысленная игра ради игры, безъязыкая пародия на любую систему. Сопротивление ей возможно, но – бесполезно: «стоит только вообразить, что весь окружающий мир – комический спектакль, «элементами которого служат и актеры, и декорация, и бутафория», то потеряешь всякую серьезность».
В «новой теории смеха» сказано – изначально добрую природу смеха сделала злой культура упрямых двойственных субъектов, не желающих расставаться с серьезностью. Аморальный взгляд («со стороны») на себя самого пугает таких субъектов временной беззащитностью. Выпадение из системы для них чревато страшным ударом: в родовом зеркале бессознательного вертится веселая мартышка – циничная правда атеиста. Ее насмешка лишает двойственного субъекта надежности языка, благодаря которому человек «возвысился над прочими живыми существами». Он стыдится своего стыда и, защищаясь, проявляет агрессию.
Здесь «новая теория смеха» Александра Козинцева почти заканчивается. Трагедия агрессии остается недораскрытой: почему «насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете»? Что (или кто?) складывает человека в систему и не дает узнать ее до конца? Пока, слава богу, неясно. У «новой теории смеха» нет на этот счет серьезных соображений. Ясно, что смех – это право двойственного субъекта, рассматривая объекты, смеяться над собой. Ясно, что быть смешным входит в обязанности объекта. Невыполнение этой обязанности, конечно, обернется драмой. А там и до трагедии рукой подать.
