Сергей Макин
Действие в «Щелкунчике» разворачивается у елки. Не простой елки – мировой. Постановка Юрия Григоровича. Фото Дамира Юсупова/Большой театр
Петр Ильич Чайковский был ярчайшим представителем романтизма в музыке, Эрнст Теодор Амадей Гофман – в литературе. Неудивительно, что их траектории пересеклись. Русского композитора и немецкого писателя свели вместе два француза: при написании либретто нового балета Мариус Петипа использовал вольное переложение сказки Гофмана «Щелкунчик и Мышиный король», сделанное Александром Дюма-отцом.
У Гофмана глава семейства – советник медицины Штальбаум, у Дюма он – Зильберхауз. Чудесный город сладостей у Гофмана называется Конфеттенбург, у Дюма и Петипа – Конфитюренбург. Героиню Гофмана и Дюма зовут Мари, в либретто Петипа она – Клара, в то время как Клерхен у немецкого романтика – новая кукла девочки. Трудно сказать, почему балетмейстер изменил имя. Может, чтобы не обвинили в семейственности (Марией звали его первую жену и дочь), а может, во избежание путаницы: в первом варианте балета одним из главных действующих лиц была Марианна, племянница председателя (президента) Зильберхауза. Имя Клара в России звучало слишком по-немецки, поэтому со временем в отечественных постановках «Щелкунчика» его заменили «патриотическим» Маша. Фриц из-за мрачных ассоциаций, связанных с войной, стал Мишей. Потом вернулись к гофмановским Мари и Фрицу, фамилии Штальбаум.
Будьте как дети
Балетмейстер Кировского театра Федор Лопухов писал: «Щелкунчик» – это размышление о жизни. Действие, где по одну сторону стоят Зильберхаузы, а по другую – оловянные солдатики, напрашивается на понимание людей как кукол, а кукол – как людей. Жизнь чистая, светлая наступает после 12 часов, хотя это ночь – так думает Гофман. Можно добиться радости, счастья, но для этого через зиму надо пройти – так думает Петипа. И в балет вводится «внезапно снежная буря».
В сказке Гофмана нет ни снега, ни снежинок. Возможно, они появились в балете под влиянием «Снежной королевы». Петипа наверняка ее читал. И Чайковский мог читать во французском переводе: композитор сочинял «Щелкунчика» в 1891–1892 годах, а классический перевод на русский язык Анны Ганзен появился только в 1894-м. Музыка вальса снежных хлопьев поразительно напоминает фрагмент из сказки Андерсена, когда Герда пробирается сквозь метель:
«Она побежала вперед что было мочи. Навстречу ей мчался целый полк снежных хлопьев, но они падали не с неба – небо было совсем ясное, и на нем пылало северное сияние, – нет, они неслись по земле прямо на Герду и казались тем крупнее, чем ближе подлетали... Это были передовые отряды войска Снежной королевы. Некоторые хлопья напоминали больших безобразных ежей, другие походили на клубок змей, вытянувших головы, третьи – на толстых медвежат с взъерошенною шерстью. Но все они одинаково сверкали белизной, и все были живыми.
Герда начала читать «Отче наш»; было так холодно, что ее дыхание мгновенно превращалось в густой туман. Туман этот все сгущался и сгущался; но вот в нем стали возникать маленькие светлые ангелочки, которые, ступив на землю, вырастали и превращались в больших ангелов, увенчанных шлемами, вооруженных копьями и щитами. Их становилось все больше и больше, и, когда Герда дочитала молитву, ее окружал уже целый легион ангелов. Ангелы пронзали снежных страшилищ копьями, и хлопья рассыпались на тысячи снежинок. Теперь Герда могла смело идти вперед; ангелы погладили девочке руки и ноги, и ей стало теплее. Наконец, она добралась до чертогов Снежной королевы».
Все-таки Чайковский точно читал сказку Андерсена, потому что ввел в вальс снежных хлопьев хор ангельских голосов, указывающий дорогу главным героям. Все злее метель, она перерастает в снежную бурю, ангельский хор слабеет, звучит искаженно: юноша и девушка сбились с пути. Но герои снова находят духовный маяк, который приводит их в мир красоты и радости. У Андерсена мальчик тоже пытается молиться во время похищения Снежной королевой: «Кай весь дрожал, хотел прочесть «Отче наш», но в уме у него вертелась одна таблица умножения». Душа может сбиться с верной настройки. Надо забыть о математической логике и настроиться на небесное, святое.
По либретто Петипа в «Щелкунчике» все кончается хорошо: герои попадают в мир без филистерства и мучительства, где царствует не Снежная королева, а фея Драже. Для балетмейстера она олицетворяла Терпсихору. К чему призывает зрителей богиня танца? «Не мучайте ни кукол, ни людей, откажитесь от мальчишеской жестокости Фрица, брата Мари, любите и танцуйте!»
Финал «Снежной королевы» тоже счастливый: «Они поднялись по знакомой лестнице и вошли в комнату, где все было по-старому... Но, входя в низенькую дверь, они заметили, что выросли... тут же стояли детские скамеечки. Кай с Гердой уселись на них и взяли друг друга за руки... Бабушка сидела на солнышке и громко читала Евангелие: «Если не будете, как дети, не войдете в Царствие небесное!..» Так сидели они рядышком, уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло теплое, благодатное лето!»
Вместо карманьолы – реквием
Лопухов задался вопросом: «Почему за хореографию «Щелкунчика» не взялся сам Петипа? Известно, что, проведя всю работу с композитором и дорожа сотрудничеством с ним, Петипа тем не менее отказался от постановки «Щелкунчика». Современники объясняли это смертью его любимой дочери и тяжелой болезнью, поразившей самого балетмейстера. Было ли это решающим моментом? Сомневаюсь».
Во время Великой французской революции появилась традиция сажать в каждом городе и селе Дерево свободы. Скорее всего это навело Петипа на мысль ввести в елочного «Щелкунчика» тему революционного танца карманьолы. Лопухов считал главной причиной отказа маэстро от постановки балета невозможность реализации этой идеи: «Конечно, Петипа понимал, что его фантазии в условиях Мариинского театра абсолютно неосуществимы. Карманьола есть карманьола – танец народного восстания, и доступ ей на императорскую сцену был закрыт. Поэтому, разрабатывая окончательный музыкально-сценический план балета, в котором учтены все пожелания господина директора, он выбросил то, что взволновало его поначалу... Отказавшись от того, что его взволновало, Петипа утратил всякий интерес к спектаклю: он стал для него чужим».
В рассуждениях Лопухова можно найти слабое место: сверг же Петипа царя в «Баядерке» – и ничего, цензура пропустила. Думается, современники правильно объясняли решение хореографа отказаться от постановки «Щелкунчика»: в жизни Петипа балет о детях оказался связан с трагедией. Партии Клары и Фрица в новом балете исполнили учащиеся Императорского театрального училища. Возможно, балетмейстер готовил на главную роль одну из своих младших дочерей – Евгению, по-французски Эжени, по-русски Женю. В доме Петипа установили балетный станок, поставили большое зеркало, пол сделали покатым, как на сцене. Утром отец брал в руки скрипку, и начинался экзерсис. Но когда 15-летняя Женя уже начала оправдывать ожидания, врачи поставили страшный диагноз: саркома. Хирургическая операция проходила под общим наркозом. Петипа стоял рядом с врачом и слышал жуткий звук пилы по кости…
Медицина оказалась бессильна. Девочка умерла, а у Петипа началось тяжелое нервное расстройство, от последствий которого он страдал всю оставшуюся жизнь. Маэстро не проклял свое святое ремесло, но убрал из дома все, что напоминало о балетном классе, прекратил домашние занятия с детьми. Женя ушла из жизни в 1892 году, когда ее отец должен был ставить новый балет. Балетмейстер хотел карманьолу, а получил реквием. Сочинение танцев над свежей могилой дочери Петипа явно посчитал кощунством. Он остался автором либретто, написанного годом раньше, в 1891-м, и поручил ставить балет «Щелкунчик» своему заместителю Льву Иванову.
При несомненном таланте хореографа Иванов обладал истинно русскими качествами: скромностью и ленью. Он охотно оставался на вторых ролях. Но «Щелкунчика» 6 (18 по новому стилю) декабря 1892 года поставил сам, хотя шедевра, в отличие от второго акта «Лебединого озера», не получилось. Исключение – «Вальс снежных хлопьев».
Откровение сказки
После Иванова за этот балет в Ленинграде и Москве брались Федор Лопухов, Александр Горский, Василий Вайнонен, Юрий Григорович, в Нью-Йорке – Джордж Баланчин. В книге «Страсти по Чайковскому» (русский перевод, издательство «Независимая газета», 2001) Соломон Волков обсуждает с Баланчиным и «Щелкунчика».
Волков: Герман Ларош писал, рецензируя премьеру балета Чайковского: «Говорите сколько хотите против детских сказок. Вы не можете отрицать, что мы с детства полюбили их и что они вошли глубоко в наше воображение. Вы не можете отрицать, что в сказках заключены некоторые из глубочайших идей, волнующих человечество. И это факт, что в глазах наших современников якобы «детские» сказки все более и более становятся сказками для взрослых, раскрывая свое глубокое значение».
|
|
В сказке Гофмана нет ни снега, ни снежинок, этот мотив ввел в либретто Петипа, возможно, под влиянием «Снежной королевы». Первая постановка балета, 1892 год. Фото © РИА Новости |
«Щелкунчик» в нашем театре («Нью-Йорк Сити балет». – «НГР») – для больших и маленьких детей. То есть для детей – и для взрослых, которые остались детьми. Потому что если взрослый – хороший человек, то в душе своей он остается ребенком. В каждом человеке главное, самое лучшее – это то, что в нем осталось от детства.
Детям трудно понимать классический танец. Они привыкли разговаривать, им нужно, чтобы была история. Но в «Щелкунчике» все понятно, и детям нравится. У нас «Щелкунчик» сделан более изощренно, чем в Петербурге, ближе к Гофману. У нас советник Дроссельмейер более важная фигура. Он приходит в гости, ухаживает за детьми, никто не знает, кто он такой на самом деле. А дети его любят, потому что дети обожают загадочных взрослых.
Мне кажется, «Щелкунчик» так нравится людям еще и потому, что теперь всем интересно – как раньше дети жили, как они играли. В мое время этим не интересовались. Никто не спрашивал детей, как они живут, что думают. Просто дети старались как можно быстрее стать похожими на взрослых, вот и все.
Древо добра
В Германии на Рождество в музыкальных театрах ставят оперу «Гензель и Гретель» композитора Энгельберта Хумпердинка. Действие там происходит не зимой, зато есть пряничный домик с окошками из карамели: очень подходит для сладкого праздника. Вот и в «Щелкунчике» девочка попадает в мир лакомств. Но у рождественского балета есть скрытый глубокий смысл.
Обычай ставить в доме елку на Рождество пришел из Германии. В германо-скандинавский мифологии огромную роль играет Мировое древо Иггдрасиль. Оно заключает в себе три мира: нижний – подземный, где пребывают силы зла и смерти, средний – земной, где живут люди, верхний – небесный, обитель светлых богов. Иггдрасиль описывается как исполинский ясень, но в балете образ этого древа – ель. Первое действие балета происходит в среднем мире, второе – в верхнем. Мышиный король появляется на сцене из люка, как будто из преисподней: он олицетворяет нижний мир, инфернальное, адское начало. С Мышиным королем борется Щелкунчик, светлое существо из небесного мира, спаситель Мари.
Религиозные начала в этом балете не нарочитые, сказочные. Но если пристально всмотреться, можно увидеть интересные параллели. Мальчик начинает мучить Щелкунчика и в конце концов ломает его (подобно тому, как люди терзали и убили Спасителя), девочка не только проникается к нему любовью, но и помогает. И деревянная кукла преображается, превращаясь в принца. Он ведет избранницу в мир красоты, добра и света. Мари и Щелкунчик-принц в постановке Юрия Григоровича венчаются: возникает аналогия с невестой Христовой и женихом небесным. В библейской книге «Бытие» рассказывается о райских деревьях: дереве жизни и дереве познания добра и зла. Рождественская елка – воплощение обоих деревьев. На нее издавна вешали настоящие орехи и яблоки. Одним из таких яблок девочка на празднике может угостить мальчика, подобно тому, как Ева угостила Адама. Но грехопадения не произойдет: потому что елка на Рождество становится деревом добра.
В антологии «Сны человечества» Валерий Брюсов создал собственные переложения стихотворений всех времен и народов, в том числе «Пророчества Вёльвы» из скандинавской «Старшей Эдды», где описан конец света. Так это откровение звучит у русского поэта:
Вот пылает с треском
Игдразил высокий,
Мировые ветви корчатся
и сохнут,
И, когда на землю с громом
рухнет древо,
В пламени с ним вместе мир
погибнет древний.
Но из черной бездны встанет
черный Локи,
Повезет безумцев он на черной
лодке,
Чтоб дворец воздвигнуть,
страшный, черный, новый,
И царить сурово над страной
полночной…
Нечто подобное происходит в «Щелкунчике» Михаила Шемякина (постановка Мариинского театра 2001 года): возникает ощущение детских кошмаров, страха темноты, ужаса перед чудовищами. Сказочник Дроссельмейер превратился в зловещего Локи – скандинавского дьявола. Грызуны карабкаются на громадный торт, чтобы вонзить зуб в стоящих наверху конфетных Мари и Щелкунчика: этакая мышиная евхаристия. В итоге – полное светопреставление: в черном-черном балете на черной-черной сцене танцуют черные-черные снежинки.
В балете Юрия Григоровича совершенно другой сон: светлый. Так пишет о нем балетовед Марина Константинова в книге «Екатерина Максимова» (М.: Искусство, 1982):
«Кроме того, что партитура Чайковского обрела наконец свое первое соизмеримое с музыкой воплощение, балет этот нес зрителю так необходимый его душе светлый лиризм. Благодаря Чайковскому можно было позволить себе эти детские сны, не стыдясь сентиментальности. В мире «Щелкунчика» были свои тревоги и беды, но была в нем и та отрада души, которая дает силы. «Щелкунчик» не стыдился быть спектаклем, на котором зритель отдыхал душой, но не как в водевиле или феерии, а как возможно только в очищающем чудесном сне, незаметно все ставящем на свои места. Так отдыхают и набираются сил при виде играющих детей и при воспоминании о детстве, о домашних рождественских праздниках с елкой, когда становится ясно, что
Будущего недостаточно.
Старого, нового мало.
Надо, чтоб елкою святочной
Вечность средь комнаты
стала.
Пастернак
