Осиротевшие стихи

Белла Ахмадулина читает стихи.
Фото Арсения Несходимова (НГ-фото)

Голос Ахмадулиной. Так читают поэты. Понятие, к слову, часто включающее иронический подтекст: чуть завывая, чуть напевая, – завыванием это становится, когда стихи плохие, а когда читала Ахмадулина, казалось, она взлетала, готовилась расправить крылья и – взорлить. В ее внешности было что-то такое птичье, – Бродский вот считал себя, рассказывают, родственником ворон, и Ахмадулина тоже подыскала себе птичье сравнение:

В тот месяц май, в тот месяц

мой

во мне была такая лёгкость

и, расстилаясь над землей,

влекла меня погоды лётность.

Я так щедра была, щедра

в счастливом предвкушенье

пенья,

и с легкомыслием щегла

я окунала в воздух перья...

Вспоминая ее более или менее недавние, то есть одни из последних, появления на публике, ловишь себя на так тогда и не сформулированном ощущении, похожем на страх за нее, – когда она шла, казалось, вот-вот упадет, в каждом шаге была какая-то неуверенность, но едва она выходила на сцену, начинала говорить, равновесие тут же обретала вновь, и обретала – свободу. Свободу движений, свободу слова и мысли. Впрочем, эта полетность была в ней всегда – достаточно вспомнить кадры с ее участием, вошедшие во вполне художественный фильм Марлена Хуциева «Застава Ильича». Хуциев же «врезал» в картину вполне настоящий, всамделишный поэтический вечер в Большой аудитории Политехнического. И что показательно – настоящие стихи, настоящие, ничего не игравшие поэты и самая настоящая публика не разрушили все, что сыграли вокруг актеры. Все были – настоящие. Время было такое. Для Хуциева, мне кажется, она важна была, как камертон, в его картине про это ясное время, где черное было черным, а белое – белым.

В семьдесят три она не выглядела старухой – такая же хрупкая, тоненькая, как ивовая ветка, которые гнутся, но не ломаются. Ведь и Ахмадулина была такою же: ломали-ломали, а она – не ломалась, подписывала не те письма, участвовала не в тех сборниках – вроде неподцензурного «Метрополя». Нет, возраст не делал черт ее лица уродливее – она была прекрасна, вдохновенна, как была прекрасна в картине Марлена Хуциева «Застава Ильича».

Чтобы называть кого-то другом, нужно иметь на то какие-то основания вроде встреч, пусть редких, какого-то общения, чувства локтя. Поэт входит в жизнь иначе и часто занимает в ней место очень важное – ты опираешься на рифмы как на что-то, имеющее прочные основания, хотя что такое рифмы, вообще стихи? Слова, слова, слова... А вот ведь живешь, идешь, едешь, а в голове крутится: «Мне вспоминать сподручней, чем иметь...» К чему это вдруг? Возраст? Но ведь Ахмадулина написала свое знаменитое стихотворение про друзей задолго до того, как друзья стали уходить, один за другим – сперва Рождественский, Окуджава, недавно вот – Вознесенский.

По улице моей который год

Звучат шаги – мои друзья

уходят,

Друзей моих медлительный

уход

Той темноте за окнами

угоден...

Как она это слышала? Какие потрясающие слова находила в том мире, где крутились, привычны были совсем иные словосочетания?

Дай встать на цыпочках

в твоем лесу

На том конце замедленного

жеста

Найти листву и поднести

к лицу

И ощутить сиротство как

блаженство...

Сколько же стихов ее стало частью моей жизни, откликается на какие-то фразы – вообще на жизнь...

Это я, в два часа пополудни

Повитухой добытый трофей...

Про светофор написала стихи, воспела: «Светофор, Святослав, Светозар...» – светофоры добры, как славяне...

Не уделяй мне много времени,

Вопросов мне не задавай,

Глазами добрыми и верными

Руки моей не задевай.

Весною не ходи по лужицам

По следу следа моего,

Я знаю –

снова не получится

Из этой встречи ничего...

В разные годы ее мужьями были Евтушенко, Нагибин, в последние годы – художник Борис Мессерер. Поэтическую переписку Ахмадулиной и Евтушенко, мне кажется, можно назвать одной из важнейших страниц русской поэзии второй половины прошлого века. Он ей: «Со мною вот что происходит, совсем не та ко мне приходит, мне руки на плечи кладет и у другой меня крадет...» Она ему: «Ты думаешь, что я из гордости – хожу, с тобою не дружу, я не из гордости, из горести так прямо голову держу...»

«Кружилось надо мной вранье, похожее на воронье»... Или – в автобиографической поэме: «О, пошлость – ты не подлость, ты лишь уют ума». Гениально!

Помню, какое на меня впечатление произвело одно ее четверостишие: «Уже рассвет темнеет с трех сторон, а все ж руке не достает отваги, чтобы пробиться к белизне бумаги сквозь воздух, затвердевший над столом». Гениально! Рассвет – это же время не света, а особенной тьмы, когда гасят лампу и оказывается – темно, ничего не видно, и свет – брезжит с одной-единственной стороны, где когда еще солнце, ждать и ждать... Смешно пересказывать стихи, дорассказывать за поэта – хочется передать тогдашнее свое и сегодняшнее восхищение, стихи Ахмадулиной не разочаровывают со временем, не тускнеют.

В начале 80-х я работал дворником, зарплату тратил на книжки. У меня даже был свой спекулянт, покупавший что-то по моей просьбе. Долгожданный том Ахмадулиной – красный, изданный в Тбилиси. С иллюстрациями Мессерера. Тогда в голову не приходило, даже не задумывался – почему в Тбилиси? Почему не в Москве. А что? Маркеса – в Кишиневе и Минске печатали... Ахмадулина же переводит грузинских поэтов, воспевает холмы Грузии – все понятно. Сейчас додумываешь: это была расплата за подписанные письма, за «Метрополь», за лирику, которую там, где надо, правильно понимали: не наша! Вот ее и печатали лишь на окраинах советской империи, а московские издательства были для Ахмадулиной закрыты.

Влечет меня старинный слог.

Есть обаянье в древней речи.

Она бывает наших слов

и современнее и резче.

Вскричать: «Полцарства

за коня!» –

какая вспыльчивость

и щедрость!

Но снизойдет и на меня

последнего задора тщетность.

Так вот, красная книга в руках, я листаю, читаю, ловлю эти строчки, многие узнаю, как родных. Еду в метро. Между «Автозаводской» и «Коломенской» поезд выезжает на поверхность, я стою у дверей, людей немного, сбоку – у поручня – стоит не очень трезвый мужчина. Пьяный, но, скажу так, не опасный. Вдруг поезд тормозит, и его склоняет в мою сторону. «Что читаешь?» – успевает он задать короткий вопрос. Я вообще не любитель таких диалогов, когда все вокруг тут же становятся зрителями, – показываю обложку: Белла Ахмадулина. Он внимательно читает и вдруг говорит: «После Вергилия я никого не читаю». Я сейчас думаю: он мог бы оценить Ахмадулину. Принципиальность – иногда мешает.

В своих стихах Ахмадулина воспела светофоры, мотороллер, даже автомат с газированной водой: «И автомата темная душа взирает с добротою старомодной, словно крестьянка, что рукой холодной даст путнику напиться из ковша». А ведь это и есть талант поэта, и чудо поэзии – в этом: увидеть то, чего другие в обыденности не замечают... Ну, светофор: красный – стой, иди – на зеленый.

Ей было 73 года. Раньше считали, что жизнь поэта вполне исчерпывается и укладывается в 37 лет. Пушкин, Маяковский... Лермонтов прожил и того меньше. В ХХ веке стали жить дольше, поэты – в том числе. Но почему-то, узнав о смерти Ахмадулиной, думаешь – мало, помимо чисто человеческой жалости и человеческих чувств – при всей своей отстраненности, нездешности, Ахмадулина в слушателях, в тех, кто любил ее стихи, вызывала и вполне человеческое участие. 73 года – перевернутые 37, наверняка Андрей Вознесенский, будь он жив, увидел бы этот перевертыш, он вообще верил в магию цифр.

Она была хрупкая, но – очень сильная. Ведь сила поэта – не физическая, это та самая сила слов, про которую Маяковский написал в предсмертных стихах: «Я знаю силу слов, я знаю слов набат...» Так и Ахмадулина. Только очень сильный человек мог написать: «По грани роковой, по острию каната – плясунья, так пляши, пока не сорвалась. Я знаю, что умру, но я очнусь, как надо. Так было всякий раз. Так будет в этот раз».

Как она просто и, я бы сказал, доходчиво, то есть просто и страшно описала смерть: стайкою наискосок уходят запахи и звуки!..

Смерть поэта ничего не меняет в написанных им стихах. Ни-че-го. Но это так, сейчас я понимаю, с Пушкиным, с другими, кого давно уже нет. А вот позвонили, сказали – умерла Ахмадулина. В машине «скорой». Евгений Попов подтверждает. И как будто осиротевшие ее строчки полетели с разных сторон, зароились в голове, как птицы перепуганные. Осиротевшие стихи.