Ильдар Дадин объяснил, почему не уедет из России

10 марта 2017 года. Новый пикетный отсчет Ильдара Дадина. Фото со страницы Алексея Абанина в Twitter

Анастасия Зотова и Ильдар Дадин договорились быть вместе, пока любят друг друга. Фото Розы Цветковой

Все то время, что мы с ним беседовали, он практически не расставался с ней. Ребята держались за руки, улыбались друг другу так счастливо, как это делают только очень близкие и родные люди. Они еще слишком мало времени рядом, вместе и, что особенно важно, – на свободе. Активист Ильдар ДАДИН, приговор которому по ставшей весьма скандальной «политической» статье УК был отменен Верховным судом РФ в конце февраля, вместе со своей женой Анастасией ЗОТОВОЙ на протяжении нескольких часов объяснял ответственному редактору «НГ-политики» Розе ЦВЕТКОВОЙ и корреспонденту «НГ» Дарье ГАРМОНЕНКО, почему спустя несколько дней после освобождения он снова вышел на одиночный пикет, что помогло ему выжить в карельской колонии, каким он видит будущее страны и собирается ли уезжать из России. Но даже после этого долгого и временами трудного разговора удивление все равно никуда не делось: как ему, прошедшему через бесчеловечные пытки и издевательства, удалось сохранить силу духа и гражданского мужества?!

– Настя, позвольте прежде всего выразить уважение вам – ведь благодаря вашей настойчивости мы все узнали о произволе и «праве» силы в отношении заключенных, и не только, кстати, в той колонии, где сидел ваш муж. И хотя факты, им озвученные, не удалось доказать в полной мере, это все равно заставило и власть, и общество в очередной раз констатировать: ни о каком соблюдении прав людей в местах заключения в России говорить не приходится. Теперь у Ильдара есть все основания требовать реабилитации за неправомерный приговор.

Анастасия Зотова, без слов и улыбаясь очень светло, смотрит на Ильдара.

Ильдар Дадин: То, что я вышел, – это хорошо, но цель-то не достигнута. Я раньше боролся за то, чтобы статью (212.1 УК. – «НГ-политика») отменили, а после пыток в колонии – за то, чтобы привлекли к ответственности тех негодяев, которые это творили, и не только со мной. Эти… (редакция «НГ-политики» вынуждена ставить отточия вместо определений Дадина, чтобы не быть обвиненными в заведомом оскорблении чести и достоинства указанных им людьми, но о сути можно наверняка догадываться) начальник колонии ИК-7 Сергей Коссиев и другие все еще там и по-прежнему издеваются над людьми. Настя опубликовала мое письмо 1 ноября 2016 года, а заключенный Габзаев утверждает, что его пытали 20 декабря: накрыли покрывалом и придавили к полу, потом отвели в кабинет начальника и там начали бить. Есть и другие факты, а эти… все еще там. Ну, меня освободили, но больших-то побед нет.

– Может, победа в том, что Конституционный суд постановил, что статью 212.1 УК РФ, по которой вас посадили, нужно изменить, если вообще не отменить? И даже определил сроки, в течение которых это нужно сделать. Что вы понимаете под большой победой и что вообще заставило вас прийти в протест шесть лет назад?

– В первый раз я участвовал в митинге 10 декабря 2011 года на Болотной. Поводом стала огромная масса фальсификаций и нарушений на выборах в Госдуму, выявленных наблюдателями. Меня возмутило, что какие-то… уверены, что могут думать за меня и принимать решения. Как бы я ни голосовал, они считают, что могут украсть мой голос и сказать: «А нам по фигу, как ты голосуешь, мы без тебя решим, кто будет тобой править». А в 2012 году я стал наблюдателем во время выборов Путина, я пошел именно потому, что наблюдатели доказывают одно, наша гостелевизионная и прочая пропаганда показывает другое, нас попрекают Госдепом, но я хотел сам приблизиться к истине, своими глазами увидеть, кто говорит правду, а кто лжет.

Но уже тогда к президентским выборам наступило некоторое отрезвление, снижение гражданской активности. Я думал, что если буду рассказывать людям о том, что сам увидел и выяснил, они тоже захотят прозреть и попытаться понять правду. Но большинство людей, с которыми я говорил, сразу же закрывались. Потому что и так интуитивно понимали, в отличие от меня, что выборы у нас фабрикуются, и для них это не являлось каким-то открытием, мол, всегда так было. И я понял, что мой способ не работает: большинство населения все устраивает. А ведь так, как я, думали и верили в перемены многие на том декабрьском митинге: мы расскажем, нас станет больше, а дальше мы станем такой силой, с которой придется считаться.

– Вы видите ошибки оппозиционных лидеров в том, что протестная активность спала?

– Я постоянно слышал, что мы объединены, но на поверку это оказалось не так. Ведь как происходили все массовые митинги после 2011 года?! Постоянно приходилось искать, куда пойти и нет ли хоть какой-то объединяющей силы. Лично для меня это и было все время основной проблемой: я видел толпы людей, но понимал, что, по сути, это толпа одиночек, потому что каждый, придя домой, не знал, к какой силе принадлежит – сегодня на митинге он чувствует себя частью протеста, но завтра не будет знать, с кем свои усилия согласовывать, куда их приложить, какой план действий.

– Значит, для вас не было авторитетов, за которыми вы были готовы идти в оппозицию?

– Никаких лидеров не было, я готов был идти один. Но все равно пытался понять, почему нет такой силы, у которой есть авторитет и репутация, что это честные люди и к ним можно прислушиваться: когда мы выходим и что мы делаем дальше. Понимая, что ее, этой авторитетной силы, нет, я осознавал, что нужно самим ее создавать. И были у меня неоднократные попытки объединяться с активными людьми, не с лидерами я общался, а с обыкновенными людьми, с теми, кто выходил на улицу. Мне кажется, что свобода человека – это умение брать на себя ответственность и самому что-то делать. Свободный человек не ждет, что ему покажут инструкцию и все сделают.  Я ищу – не за кем мне идти, а – с кем.

– Считаете, что в оппозиции не должно быть лидера?

– Смотря что мы понимаем под этим словом: это пастух или тот, вместе с кем ты идешь. Надо понимать, что никто за тебя не будет что-то делать: ни Навальный, ни Дадин, ни Касьянов, ни Путин. Ты сам должен брать на себя ответственность, как объединяться и что-то делать.

Если будет много таких людей, которые будут понимать, что нам нужно самим быть инициаторами, а не искать нового Путина, то тогда может что-то получиться. Люди должны понимать про себя: «Я гражданин, в соответствии с Конституцией являюсь частью народа, и мы – это власть». Население не понимает, что они – власть, а госорганы – служащие, они должны служить нам. Поэтому я ищу таких же людей, которые понимают, как у Буковского написано: «Я – власть, я – партия, я – народ». И мы как власть должны сами организоваться и начинать добиваться результатов. Госслужащие сегодня не выполняют своих функций: ни прокуратура не контролирует законность действий, ни органы следствия не проводят реального объективного расследования, ни суды не выполняют своих функций по соблюдению прав граждан, а делают все, чтобы их нарушить, они не занимаются обеспечением законности. Народ должен добиваться соблюдения законности, но демократическим и мирным путем.

Любой режим считается лишь с силой: если ты один, тебя посадят, убьют и все. А сила мирных – в количестве. В любом государстве меняет жизнь в лучшую сторону всегда активное меньшинство. Те, кто выходит на улицу и начинает требовать. Даже в 1991 году вышло не большинство, а активное меньшинство. Задача меньшинства, которое борется за создание демократического государства, создавать какие-то структуры, координирование, а не просто говорить.

– Вы сейчас для себя не видите какие-то политические силы, к которым вам хотелось бы примкнуть? ПАРНАС, «Яблоко» или «Солидарность» Бориса Немцова, не пытались с кем-то из них контактировать?

– Не пытался, пока никаких предложений от них не поступало, и я не уверен, не чувствую у них попыток построить какую-то демократическую систему, не ощущаю, что в этих организациях есть отклик снизу вверх, обратная связь со сторонниками и что это не очередная вертикаль. Пока для себя никого не вижу. Нужны формы объединения, не какая-то тесная тусовка. Давайте вспомним опыт польской «Солидарности». У них примерно тот же уровень режима был, даже в чем-то более жесткий, и тем не менее они смогли создать партию. А из тех сил, которые есть сейчас у нас, не уверен, что есть хоть одна действительно демократическая, такая, где человек может влиять на ее деятельность.

– И все же, Ильдар, именно меньшинство, как нам кажется, за вас заступилось, многие СМИ стали писать об этом. И, возможно, возмущение многих и многих людей неправомерностью приговора вынудило власть пересмотреть решение в отношении вас.

– Вот именно – она была вынуждена. Если бы не было обшественного давления, то я сидел бы там или, возможно, был бы даже убит. Там же сидят люди криминального мира, и если у человека нет родственников, а у администрации колонии есть цель человека задавить, уничтожить, она это делает и об этом никто не знает.

– Вы были готовы к посадке? В информационном поле до сих пор присутствуют утверждения, что вы сами провоцировали и до сих пор провоцируете систему...

– Я, когда видел, что уже за перепосты людей сажают, понимал, насколько высока вероятность того, что и меня посадят. Но даже предполагая это, продолжал свою деятельность в рамках своих конституционных прав и законности. Если я провоцировал их, то максимум на соблюдение закона. Поэтому, считаю, все задержания были абсолютно незаконны, и я указывал на то, что по Конституции они не имеют права меня задерживать, потому что у меня есть право выражать свой протест мирным путем. Я отстаивал свои права. Общественно опасным считалось только то, что я свои акции не согласовал, а не то, что реально напал на кого-то. А, по их мнению, даже мыслепреступление – уже есть опасность.

Та самая Сегежская ИК-7, где, по словам Дадина, в камерах оставляют включенным на ночь свет и беспрестанно орущие динамики, где непокорным выдают трусы на несколько размеров меньше и с подтеками гноя и крови. Фото с сайта www.svoboda.org

– Ранее вы признались в том, что во время пыток вы сломались буквально сразу же. Вы не ожидали такого?

– Я не ожидал пыток. Я надеялся, если и убьют, то быстро. Я готовился к смерти, но я не ожидал, что их цель будет меня не убить, а, наоборот, оставить в живых, чтобы бесконечно заставлять чувствовать боль. Как у мыслящего человека у меня было критическое восприятие информации о пытках, изначально казалось, что не может быть такого в реальной жизни. И понимаю, что даже разумные люди до сих пор не могут поверить тому, что я говорю.

– А что все-таки значит «сломался»?

– Именно сломался, от боли. Когда боль постоянная, вы не знаете, что сделать, чтобы ее прекратить. Было уже все равно, что со мной сделают: пусть насилуют, пусть что угодно, лишь бы боль прекратилась. Я еще об этом пока никому не говорил, но это была настолько дикая и сильная боль, настолько я был потерян, что даже если бы меня убили, это был бы лучший выход, чем терпеть дальше эту боль. Они меня сломали, этого они и добивались. Чтобы человек их боялся. Завтра, когда мы тебя не будем избивать, ты будешь любить нас только за то, что мы тебя не мучаем. Я увидел параллель: Джордж Оруэлл «1984», там человек стал любить своего мучителя, Большого брата. Он понимал прекрасно, кто дает указание на пытки, включает рубильник. Здесь происходило то же самое. У меня, я считал, иммунитет к так называемому стокгольмскому синдрому, но когда боль прекращалась, даже возникало благорасположение к мучителям, хотя мой разум и возмущался. На автомате это чувство возникает, когда после жесткого прессинга – его прекращают.

– Вы утверждали, что такие репрессивные меры применяются ко многим в этой злополучной колонии?

– В ИК-7 – к большинству по прибытии. Чтобы унизить и подавить людей. И в назидание другим, чтобы не смели голос подать. Коссиеву, мне казалось, даже приятно было осознавать всю безграничность своей власти, когда никакого достоинства у человека не остается, он смотрит униженно в пол, боится глаза поднять.

– Всех ломает такое изначальное унижение?

– Большинство. Несломленных – единицы. На УДО можешь не рассчитывать, если начинаешь сопротивляться, как и на свидание с близкими. А если у человека срок пять-шесть, восемь лет, и тебя будут постоянно пытать на протяжении всего твоего срока? Это осознание пыточной неотвратимости ужасно, и я не удивлюсь, если кто-то реально начал от прессинга сходить с ума.

– Что давало силы вытерпеть все это?

– Было несколько случаев, когда я реально был готов покончить с собой, потому что не видел выхода вообще. Бесконечное страдание и пытки, избиение, угроза изнасилования, пытка холодом, голодом. Бесконечные унижения, например, то, что ты холодную грязную воду из забитой раковины должен выливать просто одними руками в унитаз… Включенный свет на всю ночь каждый день, беспрестанно орущие динамики, чувствуешь себя как в нацистском концлагере. Это все в комплексе действует так, что ты реально боишься сойти с ума.

– Так воздействуют на некоторых, чтобы остальным неповадно было?

Зотова: Я отвечу: там выстроена система насилия, одно дело, если бы только Ильдара так прессовали, но там избивают всех. И, конечно, они, фсиновцы, не очень рады, когда это попадает в прессу. Дело в том, что политических заключенных в пыточные колонии раньше не отправляли. Узники Болотной Луцкевич, Полихович, например, сидели в более-менее приличных условиях, у кого-то даже были облегченные условия содержания: свидание раз в месяц, посылки максимально приемлемые, не по 20 кг, а по 40–60.

Дадин: Это можно рассматривать как угодно. Может, они думали, что я потом просто уеду из страны, как многие. Отчасти, наверное, их цель в этом и состояла. Там все пытки основаны на унижениях. Мне было очень сложно признаться в том, что меня опускали головой в унитаз, в том, что с меня снимали трусы и угрожали изнасиловать. Можно разные версии выдвигать, но вряд ли они предполагали, что это станет достоянием общественности. Потому что то, как там устроены заслоны по выходу информации, не давали шансов общаться с внешним миром. Про меня Максименко (замдиректора ФСИН) сказал, что я имитатор, но ко мне адвокатов долго не пускали, чтобы я не мог сообщить о том, что там происходит. С другой стороны, это показательно: смотрите, что с вами может произойти за мирные законные протесты – все эти издевательства, так же как и сам факт посадки. Так что я уверен, все, что происходило со мной, – строго в назидание другим. И это реально подействовало: я знаю много друзей, которые перестали выходить так часто, как раньше, именно с оглядкой на эту статью (212.1 УК).

– Буквально только выйдя из этой репрессивной зоны, вы снова пошли на одиночный пикет, и вас арестовали. Вы опять готовы, что ли, попасть в колонию? Пока «многократнопикетовая» статья не отменена ведь.

– Я бы не понял себя, если бы сказал, что я не готов. Сокамерники меня замучили этим вопросом: «Ну и чего ты добился? А сейчас еще выйдешь, и тебя снова посадят». Ну, а что получается, я один раз не хотел быть соучастником преступлений и говорил правду, а теперь отступлюсь? Я один раз не стал негодяем, чтобы потом им стать?! Я, наоборот, должен быть еще более тверд. И если не отменят статью, естественно, я готов сесть. Единственное, как любому человеку, мне надо отдохнуть. Я мог бы отойти от дел максимум на полгода, просто чтобы в себя прийти, чтобы вкусить, как это ни громко сказано, воздуха свободы.

– Анастасия сразу после вашего освобождения говорила, что вам лучше бы уехать из страны?

– Временно отдохнуть – да. Эмигрировать – нет. Должны разумные люди сохранить себя и мысль. У меня еще до посадки было ощущение, что уезжать из страны – неправильно. Есть книга «Диссидент» Александра Подрабинека, написанная в 70–80-е годы, у него было такое же ощущение. По его наблюдениям, путь политического активиста в то время был недолог: два-три года деятельности, и либо на восток – в тюрьму, либо на запад – в эмиграцию. И я читал Валерию Новодворскую, она относилась к тем, кто уезжал, как к предателям. Несмотря на то, что я сам некоторых друзей провожал и радовался за них – для чего им погибать в этой системе зла, но я чувствовал в сердце, что тебя вроде бы бросили и нас все меньше становится. После пыток я сам готов был уехать, потому что сломался, но сейчас мне кажется, что каждый должен сам определять: позволяет ему совесть уехать или велит остаться. У кого-то, может, страх за семью, за любимого человека и т.д. Меня пока совесть не отпускает. Я сначала собирался уехать, но когда узнал, что других избивают, я почувствовал, что имею не больше права избежать этих страданий, чем они. Я не могу оправдать себя.

– Но они же боятся и даже вслух вас не поддерживают?!

– Там есть люди, которые поддерживают, даже невзирая на репрессии. Там было семь человек в строгих условиях содержания (СУС), с которыми я общался, они меня поддерживали. Несмотря на то что там репрессии за малейшее сострадание. Там сидел один Жуков, у него были головные боли, я попросил для него таблетки, сотрудник позвал старшего начальника, и тот мне сказал с угрозой: «Попытка заступиться за другого – это плохая здесь примета». Но меня люди пытались поддержать морально и без всякой выгоды для себя.

– Изменилось ли отношение к вам руководства колонии ИК-7 после обнародования информации о пытках и правозащитных проверок?

– Изменилось лишь в том, что открыто меня не могли уже пытать и избивать, даже включили отопление, и все общение со мной происходило строго под видеорегистраторы. Но там, где можно было обойтись обходными маневрами, они делали это с особым удовольствием. Например, слишком тесные трусы, на несколько размеров меньше, и с подтеками чужого гноя и крови, нелепая и неудобная одежда, в которой мы выглядели как клоуны – один рукав очень короток, другой, наоборот, слишком длинный, он лезет в еду и помойную воду. Все было настроено на унижение. Так что через очевидные вещи немного лучше стало отношение, а через неочевидные – наоборот, третирование усилилось. Раньше громкая музыка была по выходным дням, от подъема до отбоя, с 5 утра до 9 вечера. После публикации Настиного письма музыку стали делать потише. Но только со мной, других продолжали этим пытать.

– Что вас держало, несмотря на попытки сломать? Что придавало сил?

– Так как я знал, как больно было бы для меня, если что-то случилось бы с Настей, то соответственно понимал, как больно будет для нее, если что-то случится со мной. А второй стимул более идеологический: я понимал, что если со мной что-то случится, эти… лишь довольно потрут руки, что одним борцом стало меньше. Но ключевым, главным, был третий стимул: мне хотелось предостеречь друзей, чтобы знали, что там творится. Я хотел выжить с целью донесения информации. Либо чтобы они уезжали, либо понимали, что их ждет, если будут бороться. Это придавало мне сил, честно. А после публикации Настиного письма я увидел много писем с пожеланиями держаться и понял, что я нужен кому-то. Больше всего меня поразило, что во мне, оказывается, есть необходимость, и это придало мне очень много сил.

– Известно, что дело в отношении вас возбудили после акций в поддержку братьев Навальных. А сам Алексей Навальный, например, каким-нибудь образом выразил поддержку вам? Или другие лидеры оппозиции?

– Нет. С этой стороны вообще никакой поддержки не было, ни писем, ничего. Но, правда, была поддержка со стороны Михаила Ходорковского: мне перечислили летом прошлого года 100 тыс. руб. Мне Настя сказала, что они до сих пор где-то у нее сохранены.

– А что дальше, чем планируете заниматься?

– Пока твердо ни в чем не уверен, кроме одного, что буду и дальше выходить на протест. Пока я борюсь с этим злом и подлостью, мракобесием, и чем дальше, тем больше я уверен, что нельзя по-другому. И тем меньше у меня страха перед физической смертью. Я лишь уверен, что продолжу оставаться человеком. В какой форме я буду протестовать: пикеты, правозащитная деятельность – я до конца ответить не могу.

– А как же Настя? (разговор продолжался в ее непродолжительное отсутствие), она ведь боится и за вас, и за себя. Вы ее слышите?

– Это самая сложная проблема, от которой больнее всего. Потому что мне кажется, что я ее все-таки люблю, и, конечно же, ее слова имеют самое большое значение для меня.

– Но не секрет, что многие подозревают: вы с ней специально заключили такой фиктивный брак, именно в помощь вам.

– Я не знаю, кто там как трактует, но мы заранее с Настей договорились, что честность превыше всего. Для нас брак был лишь инструментом, мы договорились, что пока мы любим друг друга, мы будем находиться вместе. Для нас это не какая-то дань традиции, обещания до гроба любить друг друга. Потому что я считаю, если люди не любят друг друга, они гораздо больше причиняют боли и зла, если будут обманывать, физически находясь рядом. Я видел это на примере отца и матери, как мне кажется. Государство принудило нас заключить брак, потому что любящим людям не дают свидания, если они не в браке. А если мы разлюбим друг друга, то просто разойдемся, чтобы не делать боли друг другу и не лицемерить.

– Теперь ваша фамилия, ставшая в каком-то смысле нарицательной, может помешать устроиться на приличную работу, обеспечивать семью. У вас есть сейчас финансовые трудности?

– Есть. У меня они были и до данных событий, и не только у меня. Я видел, как к друзьям, которые работали на более-менее хороших работах, приходили и грозили, что, если не будут доносить, их уволят. И через несколько дней увольняли. Я понимал, что власть в первую очередь давит через средства существования, чтобы человек не мог противостоять. И это действует по-прежнему на любом уровне. Те же правозащитники раньше могли помочь сотням людей, а сейчас, без зарубежного финансирования, всего лишь нескольким. Поэтому я понимаю, что высокооплачиваемую работу мне будет трудно найти. Но точно так же я понимаю, что пусть я буду неудачником в социальном плане, на какой-то низкоквалифицированной работе, даже дворником буду работать, но главное – оставаться человеком и противостоять этим... Я уверен, что свободный человек должен сам себя обеспечивать. Если я хочу кому-то помогать, в первую очередь я должен помочь себе. А если не смогу, то и другим буду не помогать, а мешать больше.

– За компенсацией ущерба вы будете обращаться?

–Я буду требовать компенсации через национальные финансовые средства, но так как наш российский суд не отменил и не признал нарушением привлечение меня по этой статье, а признал лишь суровость излишней, то в остальной части я буду требовать через ЕСПЧ.

– Считаете ли вы, что ваш пример заставил нашу систему хотя бы чуть-чуть сдвинуться?

– Я был на острие гражданского общества, оказывается, что даже один человек может показать очень сильный пример своими действиями и сподвигнуть к изменениям. Но в отрыве от гражданского общества он – никто, одного всегда легче раздавить. Ведь единственное необходимое условие для торжества зла – отсутствие действий добрых людей.