Роза Цветкова
Чаще всего в интернате на обед и ужин картошка в разных видах и в металлических посудинах.
В начале июня у вице-премьера по социальным вопросам Ольги Голодец состоится совещание, посвященное в том числе и проблемам психоневрологических интернатов (ПНИ). Которых на сегодняшний день в России, согласно данным Голодец, – 1354. ПНИ – стационарное учреждение для социального обслуживания лиц, страдающих психическими расстройствами, утративших частично или полностью способность к самообслуживанию и нуждающихся по состоянию психического, а нередко и физического здоровья в постоянном уходе и наблюдении. По сводным данным Департамента социальной защиты Москвы и Министерства труда и соцзащиты России, в 2013 году (более свежих данных найти не удалось) в российских ПНИ находятся более 146 тыс. человек. Каждый пятый попадает сюда из семьи, каждый третий – из детских домов-интернатов (ДДИ), а более 40% направляются в ПНИ из психиатрических лечебниц. Попавшие в психоневрологический интернат крайне редко из него выходят. В ближайшем будущем в России намерены построить еще 100 стандартных психоневрологических интернатов, по некоторым данным, перспектива оказаться в ПНИ грозит каждому 800-му гражданину в нашей стране.
…Информация из этого ПНИ поступает так закодированно, что впору вспомнить блистательный фильм про советского разведчика – «Семнадцать мгновений весны». Помните, профессор Плейшнер, прежде чем появиться на явочной квартире, должен был посмотреть на ее окна. И если там стоял горшок с геранью, значит, явка провалена и заходить туда ни в коем случае нельзя. Ошибка стоила Плейшнеру жизни.
В случае с 30-м ПНИ Москвы речь тоже идет о жизни. Точнее, о сотнях жизней, ведь в этом интернате на окраине Москвы проживает более 1000 человек, это одно из крупнейших социальных учреждений не только в Москве, но и во всей России. И насколько этот интернат огромный, настолько и закрытый: до недавнего времени даже родственникам отводилось на визит к проживающим здесь всего несколько часов в неделю. Что касается всех остальных, то шансов пройти на территорию интерната почти нет – все упирается в разрешение администрации, а директор ПНИ № 30 Алексей Мишин, облеченный к тому же и статусом депутата Мосгордумы, посторонних не любит. И потому то, что удается узнать о происходящем внутри учреждения, действительно напоминает шифровки.
Из-за опасений за жизнь наших информаторов в самом прямом смысле – «я каждые три дня буду выставлять специальный знак, если его не будет, значит, что-то со мной случилось: отправили в психушку, вкололи сильнодействующий препарат или еще что, и тогда спасайте всеми силами», – не могу объяснить, каким образом удается узнавать о жизни интернатовцев. Но становится не по себе, когда осознаешь, какова степень риска у людей, которые и без того ущемлены во всех своих правах на достойную жизнь. И в первую очередь на свободу.
«Мне сейчас 35 лет, вы же не можете такое представить, да и я сам не могу в это поверить, что буду находиться здесь до 80 лет?!» – мы сидим в директорском кабинете Мишина и слушаем исповедь молодого парня, который находится в этом учреждении с осени прошлого года.
Собственно, то, что он сейчас рассказывает, нам двоим – членам группы общественного мониторинга при Общественной палате РФ, уже известно. С Гордеем М., имевшим, как он сам признает, в недалеком прошлом проблемы с законом, мы уже общались в конце апреля, во время очередной проверки-мониторинга этого московского психоневрологического интерната. Тогда в присутствии нескольких человек, среди которых были и общественники, и представитель столичного Департамента труда и социальной защиты населения (ДСЗН), парень рассказывал о своей жизни здесь, в интернате. Он, лишенный дееспособности, как сам утверждает, обманным путем, жаловался на столь сильный курс лечения, после которого уже ничего не хочется, трудно даже к обеду встать. А еще – и тогда, и сейчас, – на всякий случай то и дело повторяя, что не имеет никаких претензий к интернату, просил, чтобы ему разрешили выходить на улицу, нет, не в город, а хотя бы на территорию интерната. Потому что выходить с этажа ему можно (распоряжение заведующей отделением) только в сопровождении двух мужчин, которых в смене санитаров практически не бывает, а значит, он почти все время с момента поступления сюда заперт в этих стенах на четвертом этаже мужского психоневрологического отделения, и «только и остается, как часами смотреть в окно без надежды отсюда выйти».
Глядя на него, худого, с впалыми щеками, слегка нервничающего – ведь вокруг стола около 10 человек из персонала ПНИ, включая директора, – трудно понять, почему возможность подышать воздухом Гордею должны обеспечивать целых два санитара. Пока мы, два общественника, пытаемся вставить реплику, что право на ежедневные прогулки имеют даже осужденные за преступление, в разговор вмешивается главврач ПНИ Виктор Иванов.
«Ну что ты такое говоришь, – укоризненно качает он голову, глядя на юношу, – ты же только вчера гулял, когда к тебе приезжали».
«Да, – соглашается Гордей. – Когда приезжает моя девушка, она пишет расписку, что сама отвечает за свою сохранность, и тогда меня с ней отпускают. Но она живет в Московской области и часто приезжать сюда не может, и что мне делать здесь целыми днями, да еще при таком жестком курсе лечения?! А я же еще молодой, я хочу заниматься спортом, устроиться на работу, заниматься чем-то полезным, я и так полы здесь бесплатно мою, потому что хочется на стенку лезть от безделья. Я хочу выйти отсюда, наконец!»
И вот тут-то и прозвучала его фраза про то, что неужели кто-то верит в то, что он пробудет в ПНИ до 80 лет?!
До 80 Гордею при его 35 еще очень далеко, но в этом ПНИ, как, впрочем, и в некоторых других, нам довелось встречать людей, которые провели в условиях абсолютной интернатной закрытости и 10, и 20, и даже больше лет.
И вот теперь ты, дорогой читатель, представь на мгновение: готов ли кто-то по доброй воле провести всю свою жизнь без остатка в комнате, где, кроме тебя, проживают, а точнее спят еще от 8 до 10 человек. Где только кровати, да еще пустой стол со стульями и бесполезными тумбочками, потому что в них, как правило, нет твоих личных вещей. Ведь если тебе что-то надо, то это, может быть, выдадут – на время, из кладовки, но не твое, именное, а просто общественное. А еще у тебя нет личного времени, и весь твой день – по расписанию, как в армейской казарме: подъем – в 7 утра, отбой – в 9 вечера. Те, кто может, работают внутри интерната, в мастерских, с 10 до 12, а потом еще с 14 до 16: большинство трудоспособных упаковывают бахилы в компактные пластиковые шарики или же изготавливают искусственные цветы, кто-то работает в столярной мастерской, кто-то помогает на кухне.
Правда, есть и отличия от солдатских будней. Но они не в пользу здесь проживающих, скорее наоборот. Например, в армии уже практически не пользуются металлической посудой – есть и пить из нее неудобно, можно обжечься, а здесь, в интернате, для не вполне здоровых людей только она и есть. Санитаркам удобно раскладывать еду в посуду, напоминающую собачьи миски, она небьющаяся и не занимает много места. Кружки тоже металлические, а если ты захотел попить просто воды во внеурочное время, то вряд ли это удастся, заходить в столовую без спроса не рекомендуется, да и кулера с чистой водой там все равно нет. В день проверки на тумбочках в каждой комнате стояли маленькие бутылочки с водой, по удивительному совпадению, ни одна не откупоренная. Качество еды оставляет желать настолько лучшего, что практически все, с кем удалось побеседовать во время двух общественных проверок с начала этого года, жаловались на ее однообразие, «одна рыба да картошка», постепенно уменьшающиеся порции, неприглядные на вид и вкус. Вот и в день апрельского мониторинга на ужин были все те же картофельное пюре, рыбная котлета и крайне непривлекательный внешне сырный салат.
Но, пожалуй, самое главное отличие от армии, да и от тюрьмы тоже – то, что перспектив выйти отсюда на волю у большинства проживающих в этом интернате почти нет. Возможен, разумеется, гостевой отпуск, но у большинства живущих здесь родственников либо нет, либо они не наведываются. А те счастливчики, которых родные на время все же забирают, должны по возвращении пройти через изолятор: от пяти и больше дней провести в очень маленькой комнатке, из которой подчас не выйти даже в туалет. В распоряжении редакции есть свидетельства проживающих о том, что в изолятор просто-напросто ставится ведро для естественных нужд, а умыться или руки помыть – это уже, наверное, по мнению сотрудников интерната, и вовсе лишнее.
Наличие изоляторов на каждом этаже в ПНИ признавали и проживающие, и сам персонал интерната. И если последние искренне недоумевали: «А как же без них, куда нам девать человека, когда он прибыл или из отпуска или из больницы, конечно же, мы должны его изолировать на время от остальных!», то проживающие рассказывали еще и о том, что туда помещают не только в карантинных целях, но и в качестве наказания (и в первом, и во втором случае записи таких свидетельств имеются).
В начале года в одном из таких изоляторов на женском этаже повесилась одна из проживающих, проведшая там в одиночестве более 14 дней, включая новогодние праздники. Кажется, директору за это, по совокупности с другими нарушениями, ДСЗН вынес выговор. Большего членам комиссии выяснить не удалось, дело о суициде расследовала прокуратура, которая вовсе не обязана давать какие-то разъяснения каким-то общественникам.
А недавно в этом ПНИ умер еще один из проживающих. И снова версии случившегося у проживающих и персонала разные. Свидетели видели и слышали, как этому пожилому дядечке санитарка на кухне отрезала кусок колбасы из припасов, привезенных его родственниками (продуктами, либо купленными по заказу на свои средства от пенсии, либо привезенными посетителями, интернатовцы могут пользоваться только в определенное время, только в столовой и порционно). А другая стала кричать: ты зачем ему так много отрезала? Мужчина испугался, что еду у него отнимут, выбежал из столовой в коридор и стал быстро-быстро в себя эту колбасу запихивать. И подавился. А никто из персонала не смог оказать ему первую помощь. Но, по заверению главврача Иванова, дело вовсе не в колбасе, а в диагнозе, который и привел к смерти и был озвучен безутешным родственникам. И все это снова за закрытыми психоневрологическими дверями: ведь медицинские диагнозы – не удел общественных проверок.
Мнение врача в психоневрологическом интернате практически всегда сильнее закона. Человек в медицинском халате что-то вроде бога для попавшего в ПНИ. Он назначает курс лечения, ведь почти все проживающие в интернате в нем нуждаются, другое дело, что за непослушание могут назначить более сильный, что вроде того, на который жаловался Гордей. А значит, это уже не профилактика заболевания, а наказание. Врач также определяет, можно ли выходить проживающему не то что в город, но даже за пределы этажа. Во время обхода интерната один из проверяющих случайно приподнял одеяла у женщины, полусидевшей в кровати. Оказалось, что ее буквально привязали к кровати. Присутствующий медперсонал стал поспешно объяснять, что она – неходячая и что привязали ее якобы для удобства, чтобы могла сидеть. Однако когда по требованию представителя комиссии бедолагу отвязали, она тут же воспользовалась возможностью и самостоятельно отправилась в туалет.
Но самое страшное – лечащий врач может посчитать, что его подопечный не вполне адекватен, а это прямой путь к лишению дееспособности. В 30-м ПНИ более 70% людей в силу разных причин лишены дееспособности. Комиссией зафиксирован случай, когда в один день на заседании выездного прямо в интернат суда были лишены дееспособности сразу 24 человека. Однако затребованных по этим фактам документов комиссия вряд ли получит: интернат ограничился отписками, в которых вымараны имена, даты, диагнозы и проч.
Есть и те, кто-то уже поступил сюда недееспособным из коррекционного (ДДИ) или даже обычного детского дома. Ведь у всех детдомовцев есть проблемы с развитием не только потому, что они, как здесь говорят, «психические», но и во многом из-за того, что ими никто на протяжении 18 лет не занимался. Синдром умственной отсталости – практически у всех поступивших из детского во взрослый интернат, а это автоматическая инвалидность, сопровождающаяся на выходе из ДДИ лишением дееспособности. Так ведь легче сдать ответственность за 18-летнего человека, которому не объяснили его прав ни на жилье, ни на образование, ни на свободную жизнь в конце концов. Впрочем, о лишении дееспособности иногда ходатайствуют и родственники сданного в интернат человека. Потому что, отдав на попечение государства – для начала в психиатрическую больницу, а потом по накатанной в ПНИ – сына, дочь или просто родственника, они вправе остаться его опекуном. И тогда имеют право распоряжаться средствами на его пенсионном счете.
У опекуна, а по большей части в этой роли выступает все же интернат в лице его директора, большие права в части управления жизнью определенного в психоневрологический интернат человека. Именно опекун определяет, разрешить ли свидания его подопечному с родственниками или просто посетителями. Так, на наши просьбы пообщаться с одной из проживающих, состояние которой, по мнению общественников, вызывало опасения из-за многих обстоятельств, представители администрации ответили категорическим отказом. «Она сейчас находится в депрессии, – объяснял нам главврач Виктор Валерьевич (Иванов) – и даже мы сами стараемся ее особенно не тревожить».
– Но может быть, она все же согласится с нами встретиться? Мы вот гостинцы ей привезли, давайте ее спросим?
– Не стоит, не согласится…
Главврач от имени директора, куда-то отлучившегося, не разрешил расспросить о самочувствии О. даже ее соседок по комнате. Некоторые из них дееспособные, и, казалось, уж сами должны решать, с кем им хочется встретиться. Но нет – категорический отказ: такие вопросы с разрешения директора. И нам снова показалась уместной аналогия с тюремными распорядками: ведь даже там положены свидания с родными и просто знакомыми, а тревога за состояние О. еще более усилилась, уж не изолировали ли ее от всех, тем более от людей со стороны?
Здесь нужно пояснить, что абсолютно все этажи в интернате, в котором проживает, как уже говорилось, ни много ни мало, а более 1000 человек, закрываются на ключ. И чтобы войти туда, нужно звонить в специальный звонок у входа, через некоторое время вам откроют дверь, но могут и не впустить. На это должно быть специальное разрешение.
Вот и нас, пришедших проведать тех ребят, с которыми мы общались во время апрельского мониторинга в интернате, долгое время не пускали даже на территорию ПНИ. Более часа простояв у проходной – директор ПНИ Алексей Мишин сначала сообщил, что он на совещании, «перезвоните через полчаса», а потом просто перестал отвечать на смс и звонки, а без его разрешения дежурная медсестра на этаже коротко и ясно ответила охраннику: «Не пускать!» – мы были вынуждены обратиться за поддержкой в городской Департамент соцзащиты. Его представитель Павел Келлер дважды созванивался по нашей просьбе с Мишиным. Во что в итоге вылился наш визит на территорию интерната, расскажу чуть ниже.
 |
| К ним – не пускают, их – не выпускают. Фото РИА Новости |
Осторожно, двери закрываются
Но мало того что каждый из этажей в каждом корпусе ПНИ на замке, но еще и внутри отделение, где находится от 60 до 100 человек в зависимости диагноза и пола, делится запирающимися дверьми надвое. Как объясняют сами сотрудники (запись имеется), делается это в целях пожарной безопасности, но нам в этот момент почему-то становятся более очевидными причины, почему в тех пожарах, которые в одно время происходили повсеместно в российских ПНИ и домах престарелых, такое количество жертв.
Одна часть такого этажного разделения предназначена для людей с более или менее сохранной психикой, в другом отсеке – уже более проблемные интернатовцы. Их для вящей предосторожности еще иногда и закрывают в самой палате. И хотя санитарки на этаже, где проживают такие женщины, и отрицали подобное, но их невольно выдали сами обитательницы таких палат. Когда на вопрос, а могут ли они самостоятельно выйти из своей комнаты, сразу несколько ответили: «Да! Мы стучимся».
Нет, конечно, как и в любой системе в нынешних российских условиях, есть и в ПНИ своя элита, которая не идет на конфликт с администрацией, а наоборот, вступает с ней во взаимоотношения: сообщает о поведении особо строптивых, следит за так называемым порядком в отделении. Во время первой проверки один из таких добровольных помощников администрации доверительно рассказывал, как они помогают санитарам утихомиривать буйных, как раз на «той стороне этажа».
– Бьете, что ли? – решила уточнить я.
– Да нет, если надо, то связываем, в общем, приводим в чувство, – ответил парень, видимо, ради комиссии специально принарядившийся в парадный костюм. Такие ребята живут в более комфортных условиях, чем остальные, и к ним любят приводить всякого рода проверяющих, чтобы те могли убедиться в соблюдении прав и свобод проживающих. И действительно, в этих комнатах проживают по четыре, а то и по два человека, у них есть свои шкафчики с вещами, телевизор и иная бытовая техника, они могут свободно выходить в город и совершать там покупки. Некоторые из них были даже за свой счет на отдыхе за границей. Но таких, имеющих право на свободу, по крайней мере в 30-м ПНИ, раз-два и обчелся.
Все остальные – люди подневольные, про которых, если они попали под административный прицел, узнать что-либо абсолютно невозможно. К ним не пускают – их не выпускают. Куда и как пожаловаться, многие просто не догадываются. Особых строптивцев, как уже говорилось, могут и в карцере, ой, извините, в изоляторе закрыть.
Вообще «закрытие» – это очень страшно. Это все равно что взять и ластиком стереть с листа собственноручно нарисованную фигурку. Автору этих строк известен случай, когда в другом, не в Москве, интернате молодой парень был закрыт в «одиночке», то есть буквально в карцере, почти на полгода. Его держали там, убеждая, чтобы он согласился на ряд противоправных вещей, в том числе отказался от квартиры, в которой был прописан. Парень оказался удивительно живучим, он смог выдержать в таких невыносимых условиях – еду ставили на пол рядом с ведром с испражнениями, он не мог ни помыться по-человечески, ни подышать свежим воздухом, он ни с кем, кроме санитаров, не мог даже словом перемолвиться. Благодаря вмешательству волонтеров эти вопиющие факты вскрылись, но виновники – вся верхушка администрации, включая директора, главврача и юриста, – к ответственности привлечены не были, они впоследствии просто-напросто ушли из ПНИ по собственному желанию. И в настоящее время благополучно работают в других, не менее ответственных местах.
Депутат и его свита
Возможно, поэтому Мишин волонтеров, а также общественных контролеров, да вообще всех, кто пытается что-то выяснить в подведомственном ему учреждении, не жалует. С ними директор ПНИ Алексей Мишин поступает по-мужски жестко. К отчету по апрельскому мониторингу присоединена дополнительная информация по инциденту, имевшему место 12 мая, когда, как сказано выше, два члена общественной группы пытались проведать тех проживающих, с кем беседовали о соблюдении их прав ранее, в апреле.
Появившись на рабочем месте с сильным запахом алкоголя, и это в 11 утра, Алексей Мишин вел себя крайне неадекватно: тыкал в одного из нас пальцами, хватал за руки, разговаривал на очень повышенных тонах, что и стало поводом для второго обращения к представителю ДСЗН Москвы Келлеру. После чего разрешил пройти на территорию ПНИ со словами (зафиксировано показаниями свидетелей) «Мать вашу!».
Ну а апофеозом поведения г-на Мишина в этот день стало форменное хулиганство: в какой-то момент он подскочил в коридоре перед собственным кабинетом и, что-то восклицая, изо всех сил ударил меня обеими руками по ушам. Удар был настолько неожиданным, что на мгновение я почти оглохла. Позже выяснилось, что в результате рукоприкладства была даже сломана сережка, детали от которой мне помогали искать и сотрудники интерната. Но свидетели со стороны интерната, которые с самого начала при этом присутствовали, – заместитель директора ПНИ по безопасности Евгений Зайцев, главврач Виктор Иванов, юрист ПНИ Анастасия Шерстобитова и еще одна представительница интерната, которая позже даже записывала всю нашу совместную беседу на видеокамеру, – все они сделали вид, что ничего не было, что директор «просто вас приобнял», как потом, ухмыляясь, комментировала произошедшее Шерстобитова.
Это я поясняю, предвидя реплики, что «надо было сразу вызывать полицию». Да, наверное, надо было. Но начальник Чертановского УВД, например, является членом попечительского совета 30-го ПНИ, что, как вы думаете, соответствует ли целям и задачам этого общественного органа? Да и произошло все как-то слишком мимолетно и унизительно прежде всего, уверена, для самого Мишина. Бить женщину, да еще в присутствии своих сотрудников, которые вынуждены в этот момент стать слепыми и глухими, это ли достойно мужчины, депутата Мосгордумы от «Единой России» к тому же?!
Но не это самое отвратительное во всей этой истории. Накануне выхода материала стало известно, что, как и обещал директор Гордею М. в нашем присутствии, его заявление о восстановлении дееспособности рассмотрено. В конце прошлой недели состоялась внутриинтернатовская врачебная комиссия, по решению которой парня «совсем закрыли». А для того. чтобы было неповадно кому-то жаловаться, прнято администратиное решение о его переводе из одной комнаты в другую. На той самой, другой стороне этажа.
