Роза Цветкова
Людмила Алексеева пригласила корреспондентов «НГ» Розу Цветкова и Алексея Горбачева на майский юбилей Московской Хельсинкской группы. Фото Алексея Шмаринова
В канун 40-летия Московской Хельсинкской группы (МХГ) корреспонденты «НГ-политики» Роза ЦВЕТКОВА и Алексей ГОРБАЧЕВ пообщались с бессменным председателем МХГ Людмилой АЛЕКСЕЕВОЙ.
– Людмила Михайловна, 12 мая исполняется 40 лет Московской Хельсинкской группе. И ровно 20 лет назад, в 1996 году, вы стали ее председателем. Как вообще возникла идея создания этой правозащитной организации, сразу громко о себе заявившей? Тем более под цепким присмотром КГБ, контролировавшим каждый шаг гражданских активистов?
– На самом деле правозащитное движение в СССР возникло еще в середине 1960-х годов, но не было речи ни о каких организациях. Сначала мы просто помогали арестованным друзьям и лишь потом поняли, что стали движением.
В 1968 году среди нас появился Петр Григоренко (1907–1987, генерал-майор Вооруженных сил СССР (1959), участник диссидентского движения, правозащитник, основатель Украинской Хельсинкской группы. – «НГ-политика») и говорит: надо создавать организацию. Мы все были против. Почему? Во-первых, нам попросту надоело – то загоняют в комсомол, то в Осоавиахим, все эти организации поперек горла стояли. А мы вроде и так нормально работаем, все на личной инициативе.
Я тоже была категорически против. Говорила ему: Петр Григорьевич, разве есть что-то такое, что мы без создания организации сделать не можем? А вот минусы организации я могу обрисовать – сразу всех пересажают. В общем, мы твердо придерживались позиции, что организацию создавать не нужно.
– Что же изменило ваше мнение?
– Одной из форм нашей активности было подписание всяких писем, например, генсеку СССР Леониду Брежневу. Никакого эффекта они, понятно, не имели, но подписантов выгоняли с работы. И я даже сказала коллегам: все, теперь подписывать буду только письма в защиту политзаключенных – все равно никакого толка нет.
А в 1969 году 15 правозащитников создали Инициативную группу по защите прав человека в СССР и адресовали письмо в ООН. Мне об этом сообщил историк и правозащитник Петр Якир. И еще сами инициаторы до конца не решили, есть ли такая организация вообще или нет, а люди стали писать им письма, как в центр правозищитников. И тогда я поняла, что ошибалась. В идее создания организации есть какая-то магия.
Тем более потом случилась и другая история. Когда моего друга Анатолия Марченко (1938–1986, писатель, диссидент, советский политзаключенный. – «НГ-политика») везли по этапу в товарном вагоне в лагерь, он написал мне письмо и бросил его через щелку на рельсы. С просьбой нашедшему отправить это письмо на мой адрес.
– Неужели нашелся такой человек?
– Представьте, нашелся, и я письмо получила. И подумала: а неплохо было бы выступить в защиту Анатолия Марченко от имени Инициативной группы. Нашла Наташу Горбаневскую (1936–2013, русская поэтесса, переводчица, правозащитник, участница диссидентского движения в СССР. – «НГ-политика»), и с ее согласия мы опубликовали это письмо в «Хронике текущих событий» (машинописный информационный бюллетень правозащитников, выпускавшийся ими в течение 15 лет, с 1968 по 1983 год. – «НГ-политика») от имени группы, и оно пошло на Запад.
– Что же было дальше?
– Члены Инициативной группы стали писать письма в разные инстанции от имени этой группы. В течение полутора лет почти всех из 15 членов группы либо арестовали, либо отправили в сумасшедший дом. Остались трое – правозащитники Сергей Ковалев, Татьяна Великанова и Татьяна Ходорович. Потом Ковалева в 1974 году посадили, и на этом группа кончилась.
Но многие правозащитники, в том числе я, поняли, что группа – это стоящее дело. Позже в Москву из Армении вернулся Юрий Орлов. Он стал известен, когда в 1956 году после ХХ съезда на партсобрании сказал, что только Сталина мало осудить, чтобы это не повторилось, надо систему менять. После таких заявлений талантливый физик был немедленно уволен с работы в Институте физики Академии наук, получил волчий билет и вынужден был уехать в Армению. Войдя по возвращении в столичный диссидентский круг, он стал думать, как добиться, чтобы власти услышали наши требования.
1 августа 1975 года были подписаны знаменитые Хельсинкские соглашения о безопасности и сотрудничестве в Европе. Руководству СССР было важно, что этим документом признавались все действовавшие на тот момент границы, поскольку Западная Украина и Прибалтика, оккупированные после войны, до этого не признавались нашими территориями. Правозащитники же увидели в них другой момент – гуманитарные обязательства по соблюдению основных прав человека.
Наши вожди, видимо, были уверены, когда этот документ подписывали, что все это ерунда – мол, выпустим двух евреев в Израиль и одного политзаключенного из лагеря. Текст договора был даже опубликован во многих газетах, в том числе в «Правде» и в «Известиях».
В конце апреля 1976 года звонит мне Юрий Орлов и предлагает встретиться в сквере у Большого театра. Я его знала, он обращался ко мне по каким-то делам, но чтобы мы вместе гуляли – такого не было. Я поняла, что есть какое-то важное дело, и говорю: конечно, давайте встретимся.
В общем, мы сели на лавку, и, не сговариваясь, одновременно посмотрели по сторонам, нет ли хвостов. И оба расхохотались: что мы, наркодельцы какие-то? Он сразу к делу: «Люда, вы прочли Хельсинкские соглашения?» Я сказала, что прочла, но посчитала их ерундой в сравнении со Всеобщей декларацией прав человека. На что Орлов заметил: «В том-то и дело, что декларация носит рекомендательный характер. А соглашения обязательны к исполнению. И это очень важно, потому что мы можем попытаться заставить СССР соблюдать гуманитарные обязательства».
Юрий Орлов пояснил, что Запад и СССР придумали механизм проверки выполнения соглашений. Вот советские правозащитники и могут с его помощью наладить диалог с властями. Ведь диссидентов они вряд ли услышат, а с мнением правительств стран Запада должны считаться. Для этого необходимо было создать такую организацию, которая бы проверяла, выполняются ли на территории СССР гуманитарные обязательства в рамках Хельсинкских соглашений, и сообщала бы о нарушениях всем 35 странам-подписантам. Ко мне Орлов с этой идеей обратился первой, чем я очень горжусь.
– Может, он влюблен был в вас?
– Нет, у него была молодая жена, которую он любил. И у меня был любимый муж. Причина была в другом: я могла с приличной скоростью печатать на машинке, к тому же являлась профессиональным редактором. Но техническое исполнение этих идей приводило меня в ужас – ведь это означало, что каждый документ надо будет перепечатать на машинке 36 раз, чтобы отправить в посольства всех стран – партнеров по соглашениям и одну копию оставить нам.
– А ваша семья была вовлечена в правозащиту?
– Нет, ни муж, ни дети не были вовлечены. Хотя и говорили, что я все делаю правильно, и время от времени помогали. У них были свои интересы. От матери я вообще скрывала, чем я занимаюсь. Вдруг приходит ко мне знакомый и говорит, что по иновещанию сообщили о создании какой-то новой группы. Я сразу испугалась, что мать узнает. Но меня среди участников не назвали. Конечно, КГБ сразу всем этим заинтересовался, и Юрий Орлов получил повестку на допрос. Выход был один – сделать эту историю публичной как можно скорее. Предшествующим допросу вечером Орлов побежал к академику Андрею Сахарову, попросил его возглавить создаваемую группу. Андрей Дмитриевич сам возглавлять группу отказался, но предложил включить в состав свою жену Елену Боннэр.
А потом созвал иностранных журналистов и объявил им о создании нашей группы. В тот же вечер об этом было сообщено по Би-би-си. На следующий день, когда Орлов явился в КГБ, ему говорят: «Создали? Имейте в виду, если группа начнет действовать, вы и все связанные с вами лица ответят по всей строгости закона». Как только он оттуда вышел, обзвонил нас, и мы собрались. Орлов всех предупредил о последствиях, чтобы можно было отказаться от вступления. Все замолчали. Тишину нарушил чей-то вопрос: «Ну, и о чем будет первый документ?» Кстати, первый документ был об очередном суде над Мустафой Джемилевым, лидером крымских татар.
 |
| Людмила Алексеева: «Я тогда для себя решила, что лучше быть человеком без статуса, чем каким-то мурлом становиться». Фото Reuters |
– Годы идут, а действующие лица все те же!
– Точно.
– И как складывались взаимоотношения с КГБ?
– До февраля 1977 года нас не трогали. Ну, вызывали на допросы, делали обыски. У всех членов группы, кроме меня, поотключали телефоны. Им так было удобнее с нами «работать», слушать только один телефон. И, конечно, моя квартира прослушивалась. Представляете, какое удовольствие жить в квартире, которую и днем, и ночью прослушивают? Около нашего дома постоянно стоял мини-автобус с какими-то антеннами. А прямо напротив окна постоянно находилась легковая машина, у которой и днем и ночью горели фары. Чего она там делала, я не знаю. Но слышали они все, что делается в квартире. Это совершенно точно.
– А как вообще люди о вас узнавали и приходили с обращениями?
– Основным источником информации стали Радио «Свобода» и «Голос Америки», где рассказывали про нашу деятельность. Поэтому довольно быстро к нам потянулись ходоки, как мы их называли, со всех концов Союза. Мы стали получать много информации от самых разных людей. Например, адвентисты с Украины жаловались, что у них забирают детей и отдают в приюты за попытку воспитывать в своей вере. Пятидесятники приезжали с Находки.
– Но как они вас находили?
– Наши адреса нигде не публиковались. Помню, приехал к нам один таксист из Краснодара по фамилии Павлов. Он любил откровенничать с теми, кого подвозил, критиковал советский строй, за что его и посадили на три года. По выходе на свободу первым делом он отправился к нам, чтобы пожаловаться на незаконное заключение под стражу. Нашел он нас так: приехал в Москву, вышел на улице Горького (ныне Тверской) и просто спрашивал у прохожих: мол, не знаете ли вы, как найти Сахарова или Орлова? Почти все шарахались, но примерно десятый по счету человек показал дорогу, даже довел до двери, поскольку лично знал Орлова.
– На какой эффект от работы вы рассчитывали?
– Чтобы на Западе создавались хельсинкские группы, которые давили бы на правительства своих стран, а те – на наше, требуя соблюдения гуманитарных статей Хельсинкских соглашений.
– Но никто особо не шевелился?
– Зато зашевелились наши. Были созданы Украинская, Литовская, Грузинская и Армянская Хельсинкские группы. Арестов не было до февраля 1977 года, хотя украинцам, например, бросали в окна камни. Наверное, надеялись, что нас не заметят на Западе. Но потом, видимо, было решено пожертвовать мнением Запада в пользу закручивания гаек в Союзе.
– И начались аресты?
– В феврале 1977 года арестовали Олексу Тихого из Украинской Хельсинкской группы, были выписаны ордера на арест Юрия Орлова и Александра Гинзбурга из Московской. Об этом предупредил нас один сотрудник КГБ, Виктор Орехов, который сочувствовал диссидентам...
– Такие в КГБ тоже были?!
– Такой. Он был один. Так вот, он предупредил, что выписаны ордера на арест. Гинзбург сказал: все равно, мол, никуда не денешься, прятаться не стал, и его арестовали 3 февраля. А Орлов, у которого была квартира на первом этаже и у входа постоянно стояли кэгэбэшники, вылез в окно и уехал в Тверь, к матери своего хорошего знакомого, и решил спрятаться там. Правда, продержался он там всего неделю. Не выдержал и через неделю приехал в Москву и пришел ко мне.
– Вас не трогали?
– Опасаясь ареста не только своего, но и мужа с сыном, мы подали документы на выезд. Тогда выехать можно было только евреям, а мы все русские. Но мой друг из Израиля написал приглашение, дескать, я – его двоюродная сестра. Я, скажу честно, уезжать очень не хотела, поскольку в СССР у меня была насыщенная жизнь. К тому же английского я не знала, и диплом мой исторического факультета за границей веса никакого не имел. А муж и сын на меня давили. И это стало для меня решающим. У сына уже и так из-за меня были трудности. После экономического факультета МГУ его распределили в аспирантуру. А потом сказали: забирай документы, мы узнали, чем твоя мать занимается. И он устроился в какой-то поганый НИИ младшим научным сотрудником, справедливо опасаясь, что проведет там всю жизнь.
Муж мой, Николай Вильямс, отсидел пять лет в сталинских лагерях. И у него была такая присказка, которую он любил мне повторять: «Лагерь – не место для женщины».
– Беспокойство за мужа и сына перевесило, и вы согласились уехать?
– Мы подали документы на визу и через месяц, это было 1 февраля 1977 года, получили разрешение. А 10 февраля, когда я уже знала, что мы скоро уедем, Юрий Орлов приехал к нам из своего убежища в Твери. Он переоделся, замаскировался, чтобы его не узнали, но это было неважно – КГБ на нас плюнуло, зная, что мы уезжаем, и сняло наружное наблюдение.
Однако когда Орлов заговорил, тут же отключился телефон: его знали по голосу. Не прошло и десяти минут, Орлов собрался уходить, но в подъезде уже стояли кэгэбэшники. Юрий Орлов в итоге остался у нас на ночь – была надежда, что ночью они уйдут, но всю ночь они стояли под дверью, а утром пришли – в новенькой милицейской форме, явно только со склада взяли. Я потребовала было ордер, но, не спрашивая разрешения, молодчик прошел и открыл дверь в комнату, где стоял Юрий Орлов. «Вот вы-то нам и нужны», – с довольным видом сообщил чекист. Юру забрали. И приговорили: семь лет лагеря, пять лет ссылки... Я же 22 февраля уехала. И тешила себя мыслью о том, что только благодаря отъезду и муж, и сын остались на свободе.
– После вынужденного отъезда из СССР вы провели в Америке 13 лет жизни. Как сложилась ваша жизнь там?
– Я твердо убеждена, что если уж жить в эмиграции, то ехать надо в Америку. В Америке надо выучить английский, чтобы тебя худо-бедно понимали, и водить машину. После этого ты как все. Я выучила такую фразу: «Извините мой плохой английский, я новый эмигрант». На что мне всегда отвечали: мой папа (мама, дедушка) тоже был эмигрантом. Хотя мой сын любил говорить, что я, мол, живу «к России передом, к Америке задом», что мысли мои все равно были на другом конце океана. И действительно, я изучала там только базовые вещи, что мне элементарно нужно было для жизни. Муж работал, преподавал. Зарплаты мужа вполне хватало на жизнь. Я же выехала как представитель Московской Хельсинкской группы за рубежом, в мои обязанности входило доводить до всех правительств – партнеров СССР по Хельсинкским соглашениям документы МХГ и добиваться освобождения всех 50 членов всех хельсинкских групп, оказавшихся в заключении, и кроме того была консультантом в Американской Хельсинкской группе (которая позднее превратилась в международную правозащитную организацию Human Rights Watch).
– Не жалеете, что вернулись? За последние годы вас изрядно поливали грязью дома, можно даже сказать, гнобили, ваше фото выставляли в качестве мишени на прокремлевском лагере «Селигер». На вас даже напали однажды...
– Я хочу, чтобы в нашей стране власти граждан уважали, а в Америке они без меня обойдутся. Там и так все с этим хорошо. Поэтому для меня так важно работать в России. А вообще я ни о чем в своей жизни не жалею. Эмиграция, кстати, тоже пошла на пользу, потому что если бы я осталась, я знаю, что села бы в лагерь, и даже знаю когда – в ноябре 1979 года. Почти всех «зачистили» тогда перед началом войны в Афганистане. Я бы отсидела свои семь лет лагеря и плюс пять лет ссылки… А благодаря эмиграции я участвовала в создании Американской Хельсинкской группы, которая помогала созданию таких же групп в Европе и в других странах. Мой американский опыт помог мне наладить работу МХГ, когда я стала ее председателем. Сейчас мне 88 лет. Я работаю, и сколько протяну, столько и буду работать.
– Если вернуться в вашу молодость и юность, то когда произошел перелом в сознании? Знаем, что когда началась война, вы, хотя вам было всего 14 лет, просились на фронт…
– На меня очень сильно война повлияла. Хотя сама я на фронт так и не попала. А отец ушел на фронт и не вернулся. Меня просто трясет, когда говорят, что Сталин выиграл эту войну. Как этот изверг мог что-нибудь выиграть? Эту войну выиграл народ. Это были очень тяжелые годы. Я ходила голодная дорогу строить, орудовала целый день лопатой. Потому что ученикам в школе давали 300 грамм хлеба, а строителям дороги давали килограмм. А есть очень хотелось. И я видела, какие героические усилия к победе прикладывал весь народ. Люди познаются в тяжелое время. Наш народ себя показал как великий народ.
Но знаю, чтобы люди якобы кричали, когда шли в атаку: «За Сталина!», фронтовики говорили, что такого не было. Это миф. Скорее матерились.
Мой любимый поэт Борис Слуцкий написал: «Когда мы вернулись с войны, я понял, что мы не нужны. Захлебываясь от ностальгии, от несовершенной вины, я понял: иные, другие, совсем не такие нужны». После войны люди были горды тем, что победили, у них поднялось самоуважение. И за это их надо было втоптать в пыль, чтобы они стали тварями дрожащими. То, что мы переживали с 1945-го по 1953 год, это было то же самое, что в 1930-е: аресты, людей унижали, оскорбляли. Люди только вернулись с фронта, а с ними так поступали. И тогда я думала: как можно с ТАКИМ народом так обращаться? Мне за каждого, которого унижают, было обидно так же, как за себя. (В этот момент на глаза Людмилы Алексеевой навернулись слезы, она заплакала. – «НГ-политика»).
Я видела, как с людьми ведут себя чиновники. Я видела, как нормальный человек, получая власть, становился хамом. И я дала себе зарок, что я никогда не буду ни над кем начальником. Не надо мне это. Лучше быть человеком без статуса, чем каким-то мурлом становиться. Поэтому я не хотела возглавлять Московскую Хельсинкскую группу, но поняла, что только так смогу осуществить свою идею о расширении в России правозащитного движения.
После распада СССР правозащитные организации в России стали появляться как грибы после дождя. Их было много, но они были очень неопытны. МХГ из-за арестов членов была вынуждена прекратить свое существование в 1982 году. А в 1989 году Лариса Богораз возродила эту структуру, поскольку ее очень хорошо запомнили, и в 1996 году, перед конференцией, посвященной 20-летию со дня основания МХГ, меня избрали председателем этой организации. И с тех пор меня каждые два года переизбирают.
– Каковы задачи МХГ сейчас?
– В задачи МХГ входит мониторинг нарушений прав человека по всей России.
– Какие права россиян, на ваш взгляд, сегодня более всего пострадали?
– Все. Нерушимо только одно право – покидать страну и возвращаться в нее. И это право у нас, я думаю, не отнимут. Потому что власть сама говорит: если вам что-то не нравится – уезжайте. Для нее – чем меньше людей, тем проще. Пространство свобод неотвратимо сужается. А знаете почему? Потому что надо, чтобы люди их завоевывали. А они, эти права и свободы, во время перестройки на нас словно с неба свалились. Вот сейчас пришло время начать отвоевывать свои права. Мирно, но неуклонно.
