Если ты не русский, то кто?

Если очень надо найти врага, то сначала надо придумать, в чем его обвинить. Фото PhotoXPress.ru

В этнической психологии есть понятие авто- и гетеростереотипов этнической группы. Автостереотипы – это то, что представители этнической группы, например, русские, думают о себе. Гетеростереотипы – то, что они думают о представителях других этнических групп. Например, об украинцах или французах. Негативный гетеростереотип – это и есть образ врага.

В нормальной ситуации, когда нет оснований говорить о конфликтах по периметру и проблемах внутри группы, авто- и гетеростереотипы находятся в относительном равновесии: группа более-менее адекватно оценивает свои собственные достоинства и недостатки и не видит больших проблем с соседями. Как только на графиках появляются какие-то пики, например, самоуничижение или, наоборот, уверенность в собственном величии на фоне преклонения перед чужим или, напротив, презрение ко всему чужому, возникают социальный дискомфорт, конфликты и нестабильность.

Достаточно довольно беглого взгляда на российскую историю последних нескольких столетий, чтобы заметить, что периоды самоуничижения и уверенности в собственном величии сменяли друг друга практически непрерывно, а вот периоды равновесия – в явном дефиците. Если вспомнить хотя бы два десятилетия после распада СССР, станет ясно, что наша система представления о мире и своем месте в нем постоянно находилась в расшатанном состоянии.

Главным публичным трендом начала 1990-х была ориентация на Запад. Несмотря на то что довольно существенная часть общества эту ориентацию не разделяла, социологические опросы показывали, что рекордное число россиян уверенно называли западные страны в качестве союзников, западные ценности и общественные институты выглядели как ориентир, к которому многим хотелось стремиться.

Этот прилив «западничества» сопровождался полным раздраем в представлениях россиян о самих себе, который, в сущности, был объясним, ведь страна под названием Российская Федерация только что перестала быть частью СССР. У нее появились новые границы и новые соседи, но не появилось общего представления о новой миссии. Более того, процесс поиска этой новой миссии поляризовал общество настолько, что в октябре 1993 года в Москве оно (общество) едва не дошло до состояния открытой гражданской войны. Разумеется, разрешение политического кризиса и прекращение стрельбы в центре столицы не привели к решению вопроса о миссии: по-прежнему оставалось непонятным, в чем смысл, каковы ценности проекта, возникшего на месте СССР. 

Потому что в каком бы прискорбном состоянии Советский Союз ни находился накануне своего распада, или, как было бы правильнее говорить, самороспуска, он тем не менее был мощным ценностным и смыслообразующим центром. Будучи не только вторым полюсом надежно сбалансированного биполярного мира, он, кроме того, был задуман как грандиозная, глобальная гуманистическая альтернатива миру капитала. Не все получалось, но был смысл участвовать.

Миссия страны или целой системы стран – это очень важная часть того, что принято называть идентичностью: представлений группы людей о себе и своих отличиях от других групп. Как бы там ни было, сознание специфической миссии является одним из главных узлов мотора любого успешного общества на планете. Сотни миллионов китайцев ежедневно работают ради исключительного успеха своей уникальной Поднебесной. Германия, преодолев комплекс вины после двух мировых войн и национал-социалистского кошмара, сшив свою западную и восточную части после сорока лет раздела, тратит массу осознанных усилий на лидерство в Европе и ответственное строительство Евросоюза. Соединенные Штаты по-прежнему очень многое вкладывают в слова Авраама Линкольна, сказанные в канун одной из главных битв Гражданской войны: «Правительство народа, волей народа и для народа никогда не исчезнет с лица земли».

Россия в момент крушения СССР столкнулась с острым дефицитом миссии. Гуманистический проект СССР перестал существовать. Причем попутно стало широко известно, что советский гуманизм сопровождался кровавыми репрессиями, экономической политикой, которая убила российское село – иногда в прямом смысле, депортациями народов, секретными протоколами о разделе мира, секретным участием в локальных войнах в разных уголках земного шара и прочими штуками, которые плохо вписываются в представление о гуманизме.

Крушение СССР лишь на первый взгляд выглядело как демократическая революция – торжество принципа «правительство народа, волей народа и во имя народа». Но как раз 1993 год показал, что то правительство было готово в том числе и стрелять по народу, волю которого якобы представляет. Даже в среде сторонников и участников «демократической революции» появилось подозрение, что страна имела дело скорее с революцией бюрократов, которые, воспользовавшись глубочайшим кризисом, попросту снесли союзный уровень управления, а затем растащили остатки общего имущества по республиканским и региональным квартирам и постарались как можно надежней заварить за собой входные двери.

Стране, которая возникла как результат этой бюрократической аферы, по определению нелегко сформулировать внятное и позитивное представление о своем месте в мире. Советская «собственная гордость» уступила место странному состоянию недоумения – по крайней мере, у большинства тех, кто не был круглосуточно занят физическим выживанием на фоне коллапса социально-экономической сферы. В конце концов действительно трудно в одно мгновение попасть из первого в мире государства рабочих и крестьян, которое гарантирует не слишком блистательное, но надежное будущее подавляющему большинству своих граждан и при этом дирижирует половиной земного шара, в страну, элиты которой рассматривают ее главным образом как корпорацию по международной торговле углеводородами. Предоставив населению заботиться о себе самостоятельно.

Между тем образ врага – или то, что этнические психологи называют системой резко отрицательных гетеростереотипов, – именно то, что помогает справиться с кризисом идентичности. Если ты не очень точно представляешь себе, кто ты такой, можно попробовать определить это от противного: кем ты не являешься. Россия не Запад – это первое, что стало ясно к середине 1990-х: число тех, кто называл Запад союзником, быстро стало снижаться, это легко увидеть по социологическим опросам тех лет. Это еще не было формированием образа врага, но отчуждение началось. Отчасти это было связано с разочарованием новых российских элит, которые на Западе так и на стали своими и за которыми в полной мере поначалу даже не признавали права представляться наследниками союзного руководства.

В конце 1994 года началась война в Чечне, которая проявила еще одну тревожную тенденцию: до того, как у россиян сформировалось четкое представление о себе и стране и о месте страны в мире, начался опасный раскол внутри общества. Чеченцы, а с ними и все выходцы с Кавказа, начали выбираться на первые строчки рейтинга этнических групп, вызывающих раздражение, страх и другие негативные эмоции. Люди с Северного Кавказа оказались не просто исключены из процесса российского самоопределения – они стали первыми претендентами на «образ врага».

Если мы посмотрим на нынешний рейтинг негативных этнических гетеростереотипов, скорректированный событиями в Украине, мы, несомненно, увидим там Кавказ если не на первой, то на второй позиции. Люди Северного Кавказа, с которыми автору этих строк приходится довольно интенсивно общаться, отчетливо осознают, что нынешнее затишье в том общественном сегменте, откуда доносились лозунги типа «Хватит кормить Кавказ!» прекратится, как только снизится накал эмоций по поводу Украины. Уже это обстоятельство говорит о том, что нынешняя консолидация, в конечном счете построенная на эксплуатации образа внешнего врага, не может быть надежной и долгосрочной. Как и любая другая консолидация, под которой нет фундамента из хорошо осознанных общих целей и ценностей.

Поиск этого фундамента периодически подменялся поисками «врага». На фоне синусоиды отношения к Западу, который мы то поддерживали после терактов 11 сентября, то ненавидели за расширение НАТО и оранжевые революции, и стабильно негативного, на грани открытого конфликта, отношения к выходцам с Северного Кавказа, в роли врага попеременно «стажировались» то страны Балтии, притесняющие свое русское население, то Польша, то Грузия, то Украина.

Трагический парадокс – Россия хотела бы стать интегратором постсоветского пространства, но вместо этого ссорится даже с ближайшими по духу и традициям странами – увы, тоже объясняется дефицитом внятного представления России о себе. Невозможно выстроить систему «мягкой силы», систему продвижения своих ценностей, которые приняли бы соседи, если ты сам не представляешь себе, что это за ценности. Это своего рода попытка осветить территорию прожектором без лампочки. Неудивительно, что страны постсоветского пространства через 23 года после распада СССР все отчетливей начинают ориентироваться на свет других прожекторов – например, китайского или европейского.

С другой стороны, в какой-то момент российские идеологи, потратившие 20 лет на поиски национальной идеи, вероятно, обнаружили, что самым существенным интегратором в России, «которую мы потеряли» в 1917 году, было самосознание русской империи. Империи, созданной в результате пяти столетий неудержимого расширения с подсчитанной европейскими историками умопомрачительной скоростью 50 квадратных километров в день. Возможно, тот факт, что экспансионизм по-прежнему эффективно работает на консолидацию и лояльность, обнаружился уже после присоединения Крыма 17 марта. С весны российская пропагандистская машина открыто и активно эксплуатирует образы, связанные с империей, экспансией и «русской славой».

Проблема в том, что вся эта громко транслируемая через все доступные динамики «русская слава» ставит нерусскую часть населения – а это только по официальным данным от 20 до 25% населения – перед дилеммой: или согласиться, что они тоже русские, или принять роль дискриминированного меньшинства.

40% россиян хотели бы видеть Россию более этнически русской страной, и определенный ответ на их запрос, вероятно, должен был последовать. Но есть и 60%, которые считают предложения в стиле «Россия для русских» опасной авантюрой. Такой социологический ландшафт создает очень большую вероятность, что образ врага, который пока так успешно эксплуатируется во внешней политике, в итоге может быть сфокусирован на определенных группах внутри страны. Это произойдет даже в том случае, если эксплуатация образа внешнего врага доведет нас до логического конца – большой войны с, увы, довольно предсказуемым результатом.