Как жить свободно в этом сложном мире

Страх перед стихией не чужд даже Кремлю. Фото Reuters

Когда в конце 1853 года стало ясно, что Россия, решившая взять под покровительство православные святыни в Турции, вскоре столкнется на полях сражений с мощнейшей европейской коалицией во главе с Англией и Францией, среди российских элит не нашлось никого, за исключением канцлера Карла Нессельроде, кто попытался бы отговорить императора Николая I от опасной конфронтации или публично обозначил свое несогласие с его внешнеполитическим курсом.

Поберегись и будь умен, на тот пример великий глядя

Это обстоятельство на первый взгляд кажется странным: ни для кого ведь не было секретом громадное военно-техническое превосходство сил коалиции над российской армией и флотом. Даже человеку, далекому от военного дела, было понятно, что российские парусные суда по своим тактико-техническим характеристикам не способны противостоять английским и французским – винтовым, что союзная корабельная артиллерия лучше отечественной, что английские нарезные ружья (штуцеры) значительно превосходят по дальнобойности гладкоствольные российские, которые к тому же нередко умышленно развинчивали, чтобы они мелодично звенели на парадах в такт чеканящим шаг солдатам, что снабжение русской армии организовано из рук вон плохо, прежде всего – вследствие тотального, всепоглощающего казнокрадства или полнейшей некомпетентности.

Как ядовито заметил впоследствии главнокомандующий русской армией в Крыму князь Александр Меншиков, военный министр князь Василий Долгоруков имеет тройное отношение к пороху: он пороха не нюхал, он пороха не выдумает и он порох в Севастополь не присылает. Но, несмотря на все это, не только при дворе, но и в русском образованном обществе торжествовали ура-патриотические настроения.

Всеобщее нежелание мыслить рационально объяснялось прежде всего навязчивой официозной пропагандой. На протяжении всех лет николаевского правления россиянам внушали, что их армия – самая сильная и боеспособная, что Европа дрожит перед блистательным российским государем и что русские взяли на себя благородную и почетную миссию свернуть головы гидре революции.

Человека легко обмануть, особенно когда он и сам обманываться рад: глядя на повсеместное мздоимство, лизоблюдство, тупость и самодурство чиновников, полное отсутствие реальной политической дискуссии и господство казенной «патриотической мысли», образованному и думающему человеку было приятно пребывать в уверенности, что все эти недостатки с избытком компенсируются гигантской военной мощью и международным влиянием непобедимой империи.

Когда же российская армия не выиграла в Крыму ни одного сражения и была вынуждена оставить Севастополь, те же самые люди, которые громче других предрекали скорую и решительную победу, принялись яростно обличать пороки самодержавного правления и даже самого русского образа жизни – благо, потепление общественной атмосферы после смерти Николая I сделало такое вольнодумство возможным.

Император был убежден, что его подданные молчат потому, что благоденствуют. В действительности весь период николаевского правления был отмечен парализующим разум и волю страхом, в котором пребывало образованное общество, – оттого и молчали.

Важнейшим событием, приведшим к резкому усилению этого страха, стало так называемое дело петрашевцев, участники которого были приговорены к расстрелу за то, что, согласно приговору суда, «пытались посеять зловредные начала либерализма в молодом поколении». Либерализм уже в ту пору приравнивался к государственному преступлению!

И хотя в последнюю минуту перед приведением приговора в исполнение расстрел был заменен другими мерами наказания, не только сами осужденные, но и их свободомыслящие современники получили наглядный урок того, к чему может привести вольнодумство. Человеку вообще нелегко мыслить самостоятельно, когда же отказ от независимой мысли официально поощряется как добродетель и подкрепляется государственным устрашением – это удобно и даже по-своему комфортно.

Труса празднуют в одиночестве

Человек – животное в полном смысле слова общественное, а потому и «души прекрасные порывы» он в наибольшей степени проявляет в компании себе подобных. 

Когда же человек оказывается в одиночестве, да к тому же во враждебной среде, эти порывы нередко быстро угасают и сменяются всепоглощающим страхом. Убедимся в этом на ряде примеров.

Не подлежит сомнению, что участники заговора декабристов были в своем большинстве люди отважные, многие доказали свою исключительную храбрость на полях сражений. В период подготовки вооруженного выступления иные из них выражали готовность осуществить самые дерзкие планы, включая убийство царя и его семьи. Отважно стояли они и на Сенатской площади под дулами направленных на них артиллерийских орудий. Однако после разгрома восстания, оказавшись под следствием, почти все они признавались во всем, выдавали соучастников заговора и молили императора о прощении. Даже советские историки признавали, что это была полная «моральная катастрофа».

Аналогичным образом многие члены французского Конвента времен якобинской диктатуры отличались отчаянной храбростью в борьбе с внешними и внутренними врагами республики. Однако, оказавшись под лучами леденящих, гипнотизирующих взглядов Максимилиана Робеспьера и Луи Антуана Сен-Жюста, они послушно сдавали на верную гибель своих товарищей, принимали безумные законы, позволявшие объявить подозрительными едва ли не большинство французских граждан, не оставляя ничего от прекрасного идеала революции – «свобода, равенство, братство».

Но уже в ближайшие дни после падения «тирана Робеспьера» пелена страха спала с их глаз, и они поспешно и как бы даже радостно отменили репрессивные законы, ими самими и принятые. То, что Робеспьер был именно тираном, стало как-то внезапно ясно всем и каждому ровно на следующий день после его казни.

Нет сомнений, что среди подсудимых на трех печально знаменитых «московских процессах» 1936–1938 годов были люди в полном смысле слова героические, достаточно назвать такие имена, как Сергей Мрачковский, Иван Смирнов, Ефим Дрейцер, Николай Муралов и др. Но их героизм приходился на те времена, когда они вместе со своими единомышленниками боролись за то дело, которое представлялось им великим. Оказавшись в сталинских застенках, они вынуждены были в одиночку противостоять чудовищной машине подавления – и эта машина раздавила их. Все они сознались в самых чудовищных, невероятных преступлениях, которых они на самом деле никогда не совершали, да и не имели никакой разумной мотивации совершать. Единственным, кто попытался оспорить вымученные признания, был Николай Крестинский – человек, как раз особенным мужеством в прошлой жизни не отличавшийся.

Осуждать их за это невозможно – вполне вероятно, что примененные к ним методы физического и какого-то иного еще более жуткого воздействия вообще не смог бы выдержать ни один человек на земле. И все же, на мой взгляд, существенную роль сыграло именно их одиночество перед лицом репрессивной машины – они не ощущали поддержки ни внутри страны, ни вне ее в отличие, скажем, от Георгия Димитрова на Лейпцигском процессе, на стороне которого выступало все тогдашнее «прогрессивное человечество».

Лошадиные дозы страха

Очевидно, что для каждой личности существует какая-то своя «лошадиная доза» страха, после которой эта личность ломается. В этом плане поучительна судьба некоторых дореволюционных интеллигентов, которые после Октябрьской революции остались в советской России. До революции эти люди слыли либералами или даже революционерами, отважно выступали против произвола царских властей, а то и боролись с ними с оружием в руках. Что не помешало этим людям принять и «красный террор» В.И. Ленина и его сподвижников, а иным и «большой террор» Иосифа Сталина – тем, кому довелось до него дожить. Таковы, например, бывшие народовольцы Николай Морозов и Вера Фигнер, а особенно – академик Алексей Бах, известный среди прочего такими проникновенными словами: «Мы, представители науки нашей страны, поднятой Лениным и Сталиным на небывалую высоту, считали бы великой честью и почетом включить имя, дорогое и близкое нам, авторитетное для всех ученых мира, имя Сталина в число почетных членов Академии наук».

Сюда же можно отнести известного дореволюционного юриста Анатолия Федоровича Кони, председательствовавшего на процессе Веры Засулич. На протяжении почти всей своей дореволюционной карьеры он бескомпромиссно выступал в пользу суда присяжных, решительно осуждая любые попытки умалить его роль и ограничить его компетенцию. Но когда к власти пришли большевики, не просто ликвидировавшие суд присяжных и упразднившие дореволюционную адвокатуру, но и фактически отменившие само представление о праве, подменив его «революционной целесообразностью», этот старый либерал и защитник прав человека охотно пошел им в услужение. Отрекшись, таким образом, от всей своей предыдущей жизни.

Нередко люди, по-настоящему отважные, например, на войне, откровенно «празднуют труса» в каких-то иных, казалось бы, значительно менее опасных ситуациях. Среди тех, кто осуждал, например, Бориса Пастернака, Андрея Синявского и Юрия Даниэля, Александра Солженицына и Андрея Сахарова, были те, кто, подобно Константину Симонову, прошли фронтовые испытания, а иные даже отличились на полях сражений. Кроме того, среди них были люди настолько знаменитые и заслуженные, что трудно даже представить, какие репрессивные меры могли бы быть приняты к ним, если бы они под каким-нибудь вежливым и благовидным предлогом уклонились от участия в подобных кампаниях.

И я вооружился кинжалом

Страх – чувство парадоксальное: для большинства человеческих душ он является, безусловно, ядом, но в некоторых случаях, как ни парадоксально, может послужить и замечательным лекарством.

Один из ярчайших примеров – события 9-го термидора. Вождям заговора против Робеспьера явно недоставало решимости, страх сковывал ум и волю. Это состояние ярко описал один из правящих «триумвиров» Луи Антуан Сен-Жюст: «Революция оледенела, все принципы ослабли, остались только красные колпаки над головой интриги…»

Но одному из заговорщиков – Жану Ламберу Тальену уже было нечего терять. Сам он был занесен в составленные Робеспьером и Сен-Жюстом проскрипционные списки, а его возлюбленная Тереза Кабаррюс была заключена в тюрьму. Оттуда она тайно переправила Тальену письмо, где говорилось: «Спаси меня, спаси меня! Разве ты не видишь, что твоя собственная голова осуждена? Ты слишком горяч и отважен, притом же дантонист, тебя не пощадит клевета. Разве не все вы осуждены, как в пещере Полифема; самый низкопоклонничающий раб из вас будет съеден только последним».

Отчаяние придало Тальену храбрости. Эту сцену гениально живописует Марк Алданов, будто бы пересказывая какой-то старинный роман: «Тальен вбежал в зал и остановился в нескольких шагах от трибуны, сжимая на груди кинжал и в упор горящими глазами глядя на Робеспьера и Сен-Жюста. В мертвой тишине Конвента точно треснула искра, и по зале заседаний пронесся подавленный стон. В этом странном появлении человека, которого все считали обреченным, в его наклоненной вперед, вызывающей и решительной позе, в его безумных, налитых кровью глазах почувствовалось что-то страшное, как будто упал готовый разорваться огромной силы снаряд. Сен-Жюст побледнел и начал свою речь. Со второй фразы его вдруг прервал бешеный истерический крик Тальена... Голос Тальена все рос и покрыл, наконец, и звонок председателя, и гул зала: «...Я был вчера в Якобинском клубе... Я увидел!.. Армию нового Кромвеля!..» – «А-а-а-а!» – пронеслось в залу... «И я вооружился кинжалом, чтобы пронзить тирану грудь...» Человек, вцепившийся в стол, выхватил кинжал и, шатаясь, сделал несколько шагов в направлении к Робеспьеру...»

Этот героический жест времен древних римлян произвел оглушающее впечатление на депутатов Конвента. Трусливое «болото» качнулось и восстало против тирана. Один из депутатов – никому не ведомый Луше наконец решился вслух потребовать то, о чем думали все, – декрета об аресте Робеспьера…

С террором было как-то сразу покончено, и новые хозяева Франции – члены термидорианского Конвента искренне попытались освободиться от наиболее запятнавших себя террористов вроде Каррье, Колло д’Эрбуа и Фукье-Тенвиля, а заодно выдвинуть наверх из своей среды кого-то поприличней, кого-то из тех, кто не запятнал себя ни участием в терроре, ни пресмыкательством перед поверженным «котом-тигром», как метко назвал Робеспьера один из термидорианцев – Мерлен из Тионвиля. Тех, кто был бы способен вернуться к прекрасным идеалам Декларации прав человека и гражданина 1789 года. Да вот только где же было таких взять после стольких лет непрерывного ужаса и нравственного развращения?

Три источника страха 

современного

Нынешний политический строй и общественный порядок в России, хотя и не являющийся либеральной демократией, разумеется, не похож на тиранию Робеспьера. Среди прочего в нем нет ничего героического и даже (пока) по-настоящему трагического. Однако в деле сплочения действующей правящей корпорации и сохранения ее господствующих позиций страх играет весьма заметную роль.

Каковы же источники этого страха?

Прежде всего это осознание самими членами властной корпорации того прискорбного обстоятельства, что большинство из них легко заменяемы на своих постах. Проходит совсем немного времени после ухода со своей должности очередного министра, видного депутата Госдумы или члена Совета Федерации – и вот уже он полностью выпадает из информационного пространства, будто его и не было там вовсе. На Западе человек состоявшийся, будь то Генри Киссинджер, Збигнев Бжезинский или Кондолиза Райс, не особенно опасается расстаться с государственной службой – от этого его престиж в обществе не снижается, равно как и не ухудшается материальное положение. В России многие члены властной корпорации могли бы возопить на манер конферансье Жоржа Бенгальского: «Дачу возьмите, жену возьмите, голову возьмите, только должность оставьте!»

Во-вторых, многие шкодливые «кошки» отечественной политики отлично знают, «чье мясо они съели», и вполне резонно опасаются вброса имеющегося на них какого-то позорящего компромата. Примеры бывшего министра юстиции Валентина Ковалева, генерального прокурора Юрия Скуратова, министра обороны Анатолия Сердюкова показывают, что эти опасения могут реализоваться в случае какого-то «неправильного», «несемейного» поведения со стороны того или иного фигуранта.

В-третьих, и это, наверное, самое важное, страх давно уже стал врожденным чувством российского человека в результате многовекового «противоестественного отбора», и нужно совсем немного, чтобы это чувство стало определяющим фактором социального поведения. Достаточно сравнить, как свободно и непринужденно общаются со своим президентом американские политики и простые граждане, с тем, что мы наблюдаем в российской действительности – и никаких дальнейших доказательств данного тезиса не потребуется.

Страх заставлял князя Михаила Голицына исполнять роль «квасника» при дворе Анны Иоанновны и участвовать в шутовской свадьбе в «Ледяном доме»; страх побуждал либерала Михаила Сперанского выносить чудовищный приговор декабристам, страх вынуждал виднейших деятелей «ленинской гвардии» публично пресмыкаться перед Сталиным, страх водил пером российских деятелей искусства, требовавших от Бориса Ельцина беспощадной расправы с «красно-коричневыми» в октябре 1993 года.

Можно сколько угодно цитировать слова Антона Чехова о необходимости «по капле выдавливать из себя раба». Но для этого необходимы не только героические усилия отдельных граждан, но и встречные последовательные со стороны власти, направленные на смягчение нравов в обществе, поощрение независимости в суждениях. В последнее время, к сожалению, мы наблюдаем усилия в обратном направлении. Забывая о том, что «трусость – самый страшный порок», люди предаются этому пороку без зазрения совести и даже с каким-то сладострастием.