Велимир Разуваев Страх – движущая сила личности. Преломление собственных опасений, дело, побеждающее чувство боязни, – атрибут того типа человека, что зовется self-mademan. Уинстон Черчилль черпал силу в собственных депрессиях. Трансформированный страх становится источником энергии. Однако личность за последние столетия заметно растеряла в своих правах на то, чтобы влиять на исторический процесс (если вообще таковые права не были мифологизированы из-за человеческой культурной потребности в героях): на первый план давно уже вышли массы. Страх толпы с трудом поддается контролю – посеять его легко, унять почти невозможно.
Поэтому основным страхом власти является опасение потерять контроль над массами. В условиях пропаганды, сужающихся границ наравне с ростом информационных технологий (которые власть стремительно захватывает) вряд ли можно говорить о формировании страхов нового типа. Скорее речь идет об изменении представления о них. Общество, лишенное рычагов давления на власть, попадает в изолированное пространство, где испытывает на себе действие клаустрофобии. В подобной среде, где человек не контролирует ситуацию, главным опасением становится страх перед будущим – страх завтрашнего дня.
В 2004 году на эту тему рассуждает социолог Юрий Левада. По его словам, россияне за последние годы не стали богаче – а вопросы денежного достатка и страха перед будущим в нашей стране (судя по всему, речь идет об отсутствии необходимых социальных гарантий, так что пример России здесь не уникален) взаимосвязаны. Только 1% опрошенных заявили, что могут приобрести все – включая дома, квартиры, дачи, авто и драгоценности. 10% сообщили, что могут без труда собрать деньги на покупку холодильника или мебели. Треть граждан может позволить себе нормальное питание и покупку новой одежды, однако для крупных приобретений у них средств нет. 41% может прокормить себя, а вот одежда – уже проблема. 18% с трудом сводят концы с концами: им банально не хватает денег на еду.
В данном случае весьма интересны результаты опросов, касающихся страхов. Основные – опасения безработицы и экономической катастрофы: жители России не верили в то, что перемены к лучшему имеют долгосрочный характер. Войны мало кто боялся – в противовес началу – середине 90-х. Главный страх – боязнь завтра.
57% респондентов в 2000 году боялись грядущего дня; в 2004-м таких набралось 67%. Общество испугано нестабильностью. Ситуацию усугубляет фактор власти – 85% опрошенных заявили, что боятся произвола со стороны государства (особенно правоохранительных органов). Другая проблема, судя по всему, заменившая собой страх войны, – теракты. Боязнь взрывов испытывали 86% человек, а 76% заявляли, что государство не в состоянии защитить их.
В 2005-м в «Аргументах и фактах» выходит статья под заголовком «В России исчезает поколение пуганых». Автор писал, что «сегодня власть лишена божественного (как ей иногда кажется) права вершить наши судьбы, думать за нас и требовать в ответ любви, хвалебных песен, фильмов и стихов». Подобные слова сегодня кажутся несколько надуманными. Впрочем, и тогда их объективность можно было подвергнуть сомнению: однако факт налицо – еще недавно довольно-таки большая площадь российского политического пространства отводилась под свободу прессы.
Дальше автор делает несколько поправок на придворных льстецов, упоминает «известного кинорежиссера» и фактически приходит к выводу: общество научилось не бояться власть, а вот власть не научилась не пугать общество. Автор считает, что ответом социума на страшилки вроде наездов на журналистов или разгона митинга пожилых правозащитников является смех, так как попытки напугать не очень-то впечатляют. Однако, как показала история, вскоре стало не до смеха.
В том же году СМИ дежурно сообщают, что россияне больше всего переживают из-за высоких цен, низкой зарплаты и страха потерять работу. В укор государству ставится минимальное участие в помощи тем, кто оказался за бортом. Более того, боязнь – в данном случае почти всего на свете – перекинулась и на самую сильную группу – молодежь. Юноши и девушки вдруг (в 2000-м лишь двое из 10 страшились чего-либо, в 2005-м – четверо) стали переживать из-за возможного развала страны, опасаться смертельных болезней и терактов, а также сознавать отсутствие профессиональных перспектив. «Новые известия» сообщают, что в страхе живет почти половина российской молодежи.
Смерть, как показывает опрос ВЦИОМа в 2006 году, остается при своих правах: страх потерять своих близких от тяжелой болезни или несчастного случая преследует 51%, 43% при этом опасаются собственной смерти и тяжелых болезней. Разница, видимо, обусловливается молодостью опрашиваемых, которые, веря в свои силы, боятся за близких. 53% больше всего опасались стать жертвой преступников, треть населения – стихийных бедствий и экологических катастроф. Войны и социальных конфликтов боялась почти треть россиян.
Одно дело – страх толпы. Совсем другое – страх элиты. В 2006-м СМИ вспоминают о Михаиле Ходорковском. В этом случае страх рассматривается как возможность напомнить о том, кто главный, подчеркнуть поговорку, выводящую архетипические свойства российской действительности: «Боится – значит уважает». «НГ» в статье с вебберовским заголовком «Этика власти и метафизика демократии» рассказывает об эксплуатации страха властью для контроля за верхушкой общества. Жертвоприношение олигарха становится компенсацией страха, когда остальные могут вздохнуть: «Посадят далеко не всех. И вышлют тоже. Но самых заметных и, как говорят у меня во дворе, – борзых. Так что духовное подполье – максимальное наказание за грехи первоначального накопления капитала».
В 2007 году тенденция сохраняется. Согласно соцопросам, люди боятся смерти своих близких. Приводятся мнения, что подобное свойственно неразвитым обществам: на Западе подобные страхи встречаются реже, так как семья не является там единственным убежищем человека. По словам директора Левада-Центра Льва Гудкова, в России люди не доверяют институтам власти (включая суды), потому и обращаются они чаще всего к своим близким: так и образуется психологическая схема – мы боимся не просто за тех, кого любим, но больше за тех, кому доверяем.
Главное событие 2008 года – президентские выборы. Социологи подчеркивают, что при новом главе государства – Дмитрии Медведеве – люди стали меньше бояться. Демократичный президент поначалу даже смог преодолеть проблему дуумвирата: опасения политологов «а как они там между собой разберутся?» в народе были восприняты как «договорились – и слава богу». Однако разразившийся финансовый кризис быстро остудил радужные порывы: в 2009-м россияне больше всего боятся за будущее своих детей, второе место – страх остаться без средств к существованию, третье – без работы. Материальное благополучие в подобных условиях ставится превыше любой политической подоплеки; «угрозы НАТО», недавно еще реального страха, в
2009-м уже мало кто боялся.
Главными страхами 2010-го, судя по опросу ВЦИОМа, стали инфляция и алкоголизм – с 56 и 53% соответственно. В 2011 году Лев Гудков критикует систему власти: инновации в стране, по его мнению, бесполезны – в России процветает спекулятивный бизнес либо бизнес, аффилированный с властью. Население же было отторгнуто от управления государством: его реакцией стало равнодушие. Та социальная группа, которая могла стать средним классом, окончательно перестала верить властям: эти люди полагаются только на себя, у них нет солидарности. Их чувства были заложены чуть ли не генетическим страхом перед репрессиями, подтвержденным административным произволом последних лет, – пассивность стала результатом.
В 2012-м ВЦИОМ проводит новый опрос, согласно результатам которого россияне считают главными угрозами (не путать со страхами) растущие цены на товары первой необходимости, теракты, массовую безработицу и вторую волну экономического кризиса. Годом позже, по данным ученых, жители страны основным своим страхом опять называют опасение за будущее своих детей. Россиян сильнее начинает тревожить экономический кризис, зато межнациональные конфликты, актуальные для начала 2000-х годов, вызывают меньше опасений. В целом, судя по публикациям в СМИ на эту тему, ситуация стабилизируется.
В противовес этой версии высказался в 2013 году Лев Гудков: по его словам, сейчас уровень страха достиг значений начала 90-х. Элита общества, наиболее чутко и правильно реагирующая на изменения, с начала 2011 года почувствовала страх перед репрессиями – он усугублялся два следующих года. 38%, по словам Гудкова, испытывают постоянный страх – причем это та часть социума, которую можно называть средним классом: они обладают интеллектуальными ресурсами, готовы к отстаиванию своих прав – но боятся этого.
Медиаистория не фиксирует каких-то особенных сдвигов в общественных страхах. Реакция общества на подъем может быть разнородной, вплоть до тех же оппозиционных митингов; однако страх перед завтрашним днем говорит о том, что в социуме нет стабильности, которая вселяла бы уверенность. Сегодняшние проблемы берут начало еще в 90-х: государство не может дать населению гарантии стабильности, эмоциональный фон продолжает колебаться от негативного к позитивному – и обратно. Сегодняшняя эйфория от Олимпиады и Крыма в любой момент может смениться разочарованием. Проблемы не меняются, остается только надеяться, что завтра будет лучше, чем сегодня.
Дарья Гармоненко