Конец тайм-аута

Светская власть не может выиграть на религиозной площадке.
Фото РИА Новости

Убийство дагестанского шейха Саида афанди Чиркейского нанесло сильный удар по сложившимся к нынешнему времени исламским меж-, а скорее внутриконфессиональным балансам не только в Дагестане, но и в масштабе всего Кавказа вообще.

Пограничный инцидент в Грузии в ущелье Лопота с участием северокавказских боевиков напомнил о том, что внутренние российские неприятности на Северном Кавказе буквально в любой момент могут получить совершенно реальное международное измерение.

Территориальный спор между Чечней и Ингушетией показал, что в рамках выстроенной за последние годы федеральным Центром схемы управления регионами вообще и Северным Кавказом в частности могут происходить эксцессы, способные поставить под угрозу межэтнический мир и стабильность управления.

К сожалению, есть основания считать, что каждое из этих событий – незачет, который получает российская северокавказская политика последних нескольких лет. Незачет по политике в отношении ислама, незачет по обеспечению безопасности, незачет по общему управлению регионом.

В экспертном сообществе принято рассуждать о том, что в течение первого десятилетия XXI века у России было много возможностей, которые она не успела использовать, а теперь с учетом глобального экономического кризиса рискует не успеть. С Кавказом дело обстоит примерно так же: там тоже был период относительного затишья, в течение которого можно и нужно было принимать системные решения. Этот период заканчивается, и все больше возникает опасений, что можно настолько опоздать, что все и насовсем потерять: Кавказ – система гораздо более неустойчивая, чем Россия в целом, значит, и риски здесь гораздо выше.

Убили шейха

Смерть шейха в Дагестане актуализировала вопрос, есть ли у российских властей реальные союзники внутри кавказского мусульманского сообщества.

Принято считать, что на Северном Кавказе Россия опирается на союз с так называемым традиционным исламом, который, как может, пытается создать заслоны на путях распространения другого, радикального ислама, как бы импортированного со стороны. Под радикальным исламом в конечном счете понимается готовность верующих считать свою религию нормативным регулятором всех сфер жизни, включая, к примеру, суд и политическое управление, и сражаться за торжество такого представления над всеми другими.

Первая проблема в том, что ислам – единственный нормативный регулятор не только для радикальных, но и вообще для любых правоверных мусульман. Жизнь по законам светского государства для них – в любом случае определенный компромисс, далеко не всегда простой, но при этом вполне возможный. Однако, когда светская власть объявляет, что часть мусульман, которых условно называют традиционными, является ее союзником, и оказывает этой части некоторую вполне очевидную поддержку, получается, что она (светская власть) вступает на чужую для себя территорию. Через какое-то время она неизбежно обнаружит, что ее союзники точно так же охотно рассуждают о правомерности применения шариатского права при регистрации сделок с недвижимостью, как и те, кто считается противником. Возникает ситуация, когда деньги налогоплательщиков тратятся на поддержку структур и сообществ, охотно расширяющих пространство исламского дискурса, но никак не способствующих укреплению российской законности на, мягко говоря, проблематичной территории.

Традиционный ислам на Кавказе, по крайней мере в Дагестане, Чечне и Ингушетии, где традиционными считаются суфийские ордена, – это тоже альтернативный способ организации общественно-политического и правового поля, отличающийся от принятого во всей стране порядка жизни ничуть не менее, чем шариатский порядок радикалов. Смотр этого альтернативного порядка произошел прямо на похоронах убитого шейха. На них собралось порядка 100 тыс. его учеников-мюридов, среди которых есть и простые крестьяне, и бурильщики с Крайнего Севера, и высокие государственные чиновники. 100 тыс. – это армия, сопоставимая по численности с населением некоторых российских регионов. Между тем Саид-афанди был не единственным, хоть и самым влиятельным в Дагестане шейхом, и какая чехарда начнется теперь в оплоте традиционного ислама – дагестанском Духовном управлении, которое все последние годы находилось под исключительным влиянием убитого, можно только догадываться.

Вторая проблема – в том, что, принимая одну сторону и объявляя вне закона вторую, власть, по сути, провоцирует внутриконфессиональную гражданскую войну. Приверженцы традиции не забывают повторять слова о внутриконфессиональном мире и недопустимости раскола уммы, но, когда на твоей стороне вся мощь силовых структур, трудно отделаться от соблазна считать свою точку зрения единственно верной, а всех остальных записывать во враги. А враги в такой ситуации охотно подхватывают эстафету: традиционалисты объявляются язычниками, вероотступниками и прислужниками тагута и становятся, таким образом, допустимой целью. Это религиозная война, в которой парадоксальным образом, несмотря на огромное численное превосходство традиционалистов над радикалами, на союзнические обязательства государства по отношению к традиционалистам, традиционалисты же все чаще выглядят стороной, проигравшей как минимум в моральном отношении.

Решение в какой-то степени относится не только к Дагестану, Кавказу и исламу, но и ко всей России и взаимоотношениям государства с религией вообще. Давно замечено, что «богово» и «кесарево» – это про разное. Светская власть – а Конституция России знает только такую – не может выиграть на религиозной площадке.

Полпред президента в СКФО, командующий военным округом или начальник РОВД не могут и не должны быть теологами и занимать чью-то сторону во внутриконфессиональном конфликте. Но они должны неукоснительно и профессионально выполнять функции, возложенные на них законом. То есть среди прочего заботиться о том, чтобы ни в одной мечети не звучали призывы к свержению конституционного строя, и о том, чтобы человек, стрелявший в полицейского, отвечал не за то, что он салафит, а за то, что стрелял в полицейского. А стратегических союзников в борьбе за умы и души стоило бы поискать в более традиционных социальных средах – например, среди школьных учителей и вузовских преподавателей.

Не поделили землю

Скандал между Чечней и Ингушетией о способах борьбы с террористами и об очертаниях административной границы с переходом на личности плох не только тем, что он создает неуместный прецедент ревизии границ. Такая ревизия может возобновить старые и зажечь новые этнотерриториальные конфликты: даже в рамках Северного Кавказа полным-полно более или менее замороженных споров о том, где чья земля. А если учесть, что по итогам большой кавказской войны XIX века часть земель, о которых спорят коренные народы, еще на нашей памяти считали своими этнические русские, может получиться уже совсем опасная ситуация конфликта всех против всех.

В частности, выдвигая территориальные претензии к Ингушетии с опорой на административные карты 1934 года, глава Чечни Рамзан Кадыров, получается, допускает ситуацию, в которой от нынешней Ингушетии не остается почти ничего, кроме Назрани. По-видимому, если экстраполировать его логику, Ингушетия тоже вправе обратиться к картам 1934 года. Однако на этих картах к Ингушетии относится Пригородный район нынешней Северной Осетии, который 20 лет назад стал и поводом, и ареной кровопролитных столкновений между осетинами и ингушами.

Границы между Чечней и Ингушетией в юридическом смысле до сих пор нет, и такая административная делимитация – это, конечно, то, что можно было успеть сделать за годы условного затишья. Это не поздно сделать и сейчас, однако базу для делимитации границ странно искать в бумагах 80-летней давности. Любая апелляция к тому, как было раньше, не порождает ничего, кроме новых ссор, потому что у каждого из спорящих своя исходная дата. При этом разграничение – вовсе не проблема после того, как в обеих республиках сформированы муниципалитеты. Публичные апелляции к старым картам – по сути, провокация. И вторая, а возможно главная, проблема в этой связи – отсутствие реакции со стороны вышестоящих властей.

Если начать ворошить давние претензии по территориям, то нынешние границы в ЮФО могут быть существенно перекроены. Схема Антона Панкратова

Пока она сводится к робкой просьбе полпреда президента в СКФО Александра Хлопонина, адресованной Кадырову и президенту Ингушетии Юнус-Беку Евкурову, «встретиться и поговорить» и к более резкому напоминанию ставропольского губернатора Валерия Зеренкова о том, что у его региона тоже могут быть территориальные претензии к Чечне. К счастью, никто не решился публично припомнить чеченскому лидеру, что помимо карт 1934 года существуют, например, карты 1944 года, с которых в связи со сталинской депортацией народов Чечено-Ингушетия вообще исчезла.

Происходит опасная политическая склока в феодально-колониальном духе, и никто в Центре не только не комментирует ее публично, но даже, похоже, не совершает никаких непубличных действий, направленных на ее немедленное прекращение. Но это в конечном итоге логично. Ведь Кремль не без основания гордится достижениями той системы, которую он выстроил в Чечне: почти мир, стабильность, строительство и процветание. Издержек – вроде жалоб правозащитников, периодических терактов в Грозном или весеннего скандала с невыплатами зарплат строителям – на впечатляющем фоне грозненских небоскребов можно и не заметить.

Суть этой системы управления – в полной уступке всех государственных функций на территории региона одному-единственному человеку в обмен на безусловную личную лояльность и доступ к экономическим ресурсам, если они есть: в чеченском случае это добыча нефти и газа. Тех, кто организовал такую «франшизу» суверенитета, в целом не волнует, как и кем будут исполняться уступленные государственные функции, будут ли в полиции бывшие боевики и куда чаще будет ездить республиканское руководство – в Москву или в Эмираты и Саудовскую Аравию.

Уверенное строительство вертикали власти, кстати, сопровождавшееся на Северном Кавказе несколькими очень удачными кадровыми решениями, в результате законсервировало положение, при котором соседние регионы теоретически единой страны спорят о границе, как феодальные королевства. Главы этих регионов, то есть опора и воплощение вертикали, на ровном месте де-факто оказываются неуправляемы, а структура, специально созданная в виде особого Северо-Кавказского полпредства для того, чтобы держать их в узде, в очередной раз выставляет себя на посмешище.

Решение снова есть, и оно снова не выходит за рамки невозможного: полпредство в СКФО должно получить достаточные реальные инструменты для контроля над республиками в области финансового аудита, кадровой политики и надзора за работой силовиков. Следование прежней схеме при всех ее плюсах, демонстрируемых Чечней, приведет к нарастанию хаоса.

Вышли в Грузию

События в ущелье Лопота недвусмысленно напомнили, что Северный Кавказ не изолирован от всего остального мира, в том числе от ближайших соседей России. Чем бы ни объяснялся инцидент на грузинской территории, это была словно новость из первой половины XIX века, когда набеги из Дагестана на Грузию были обычной практикой и не существовало системы, способной их предотвратить. Такая система – система кавказской региональной безопасности – была создана Российской империей и с определенными поправками воспроизведена в СССР. Теоретически после его распада она должна была поддерживаться странами-наследницами: в случае с российской кавказской границей – Грузией и Азербайджаном.

Приграничное полицейское сотрудничество с Грузией, без всяких сомнений, является темой, которую можно и нужно было бы обсуждать независимо от того, как складывается ситуация вокруг Абхазии и Южной Осетии (она, вероятно, не будет в ближайшее время существенно меняться). Инцидент в Лопоте показал, что в таком сотрудничестве заинтересованы обе стороны. Но пока между Москвой и Тбилиси нет дипломатических отношений, предложения о полицейском сотрудничестве – техническая бессмыслица.

Ситуация с Азербайджаном, как это ни странно, даже сложнее, чем с Грузией. У России нет концептуального видения взаимоотношений с этой страной, экономически доминирующей на Южном Кавказе. Двусмысленность российского положения по отношению к Азербайджану диктуется не только проблемой Карабаха, в которой Москве затруднительно принять армянскую или азербайджанскую сторону, но и намечающимся все более четко конфликтом интересов в области экономики (Азербайджан на Южном Кавказе остается крупнейшим поставщиком и транзитером энергоресурсов, а Россия хотела бы как минимум участвовать в этом бизнесе) и политики (Азербайджан демонстрирует амбиции южнокавказcкой региональной державы, что непросто в ситуации конфликта с Арменией и эпизодических проблем с Грузией, но обосновано экономическими возможностями и опорой на Турцию).

При этом Азербайджан парадоксально хрупок. Ситуация в Карабахе постоянно балансирует на грани возобновления войны. Здесь существует один из самых странных миротворческих парадоксов: любой прогресс в переговорах может спровоцировать боевые действия просто потому, что обсуждаемый годами в формате Минской группы ОБСЕ и на других площадках мирный план в реальности неприемлем ни для одной из сторон.

Кроме Карабаха существует еще проблема Ирана: если в обозримом будущем западные страны примут решение о военной операции в этой стране, Азербайджан неизбежно пострадает, даже если не будет предоставлять противникам Ирана свою инфраструктуру и не станет, таким образом, допустимой целью для Тегерана. В прилегающих к Азербайджану иранских провинциях около 20 млн. тюркоязычных жителей: даже если лишь часть из них от войны мигрирует на север, социально-экономическая инфраструктура Южного Кавказа мгновенно рухнет под таким давлением. Хаос неизбежно спровоцирует обострение в Карабахе и в районах, граничащих с Дагестаном, где живут дагестанские этносы. Путь от успешной страны с амбициями регионального лидера до погруженного в кошмар failed state, может быть пройден за считанные дни, и это будет мощнейший удар по позициями России на Северном Кавказе.

Риск такого развития событий к югу от главного хребта не просто сохраняется – он растет с каждым днем. Поэтому России как никогда срочно необходимо приниматься за наведение порядка в собственном кавказском доме. Это вопрос, который не решается одними деньгами, и это вопрос, требующий если не немедленного решения, то немедленного вмешательства. Эксперты, следившие за развитием ситуации на Кавказе, много лет подряд твердили, что она требует быстрых и неординарных решений – пока еще не поздно. До самого последнего времени казалось, что это «не поздно» может длиться сколько угодно. На этот раз времени действительно больше нет.