Борис Межуев
Путин и сегодня воспринимается большинством населения страны как гарант стабильности, хотя и консервативной.
Фото Kirill Kudryavtsev/AFP
Вряд ли будет преувеличением сказать, что Россия переживает сейчас один из самых интересных этапов своей постсоветской истории. Переломность момента признается не только лидерами несистемной оппозиции, но и тем человеком, против которого направлено острие их критики – лидером «Единой России», фаворитом президентской гонки-2012 Владимиром Путиным.
Власть не сразу, но постепенно начала признавать все происходящее политическим кризисом. Понятно, что кризис возник отнюдь не неожиданно, и политический класс нашей страны имел в распоряжении четыре года, чтобы подготовиться к нему. Четыре года российское общество пребывает в ожидании каких-то серьезных политических перемен, причем некоторые политически активные граждане этих перемен опасались, некоторые их приветствовали, но, как часто бывает в России, никто к ним всерьез не готовился.
Упущенные шансы медведевского четырехлетия
Термин «перестройка-2» был пущен в оборот еще в 2008 году с целью раскрытия козней мировой закулисы и ее местной агентуры, нацеленной на повторение трагических для российской государственности событий конца 1980-х – начала 1990-х годов. Общий вывод «охранителей» был таким: перестройка-1 разрушила СССР, перестройка-2 сокрушит Россию. Яркий образ возвращающейся катастрофы будто блокировал способность вменяемых охранителей говорить рационально о необходимых для политической системы России изменениях. Гиперлоялистам во всем мерещились тени горбачевизма и перестройки. Между тем радикалам справа прекрасно подыгрывали те радикалы слева, которые, напротив, всячески радовались приметам наступления политической весны, ждали новую перестройку не столько как шанса улучшить и оздоровить систему, сколько как спусковой крючок будущих «великих потрясений».
Лояльный лагерь был разделен на три части. Ультралоялисты хотели возвращения «золотого века» путинизма второго срока – 2005–2007 годов. «Системные либералы» не мечтали ни о чем большем, как о возвращении выборности губернаторов и упрощенной регистрации партий. Наконец, системный центр возлагал надежды на «технологическую модернизацию», которая в ходе естественного своего развертывания должна решить проблемы «модернизации политической».
По факту выяснилось, что удовлетворение статус-кво убывало день ото дня даже в самых лояльных Путину общественных средах. «Технологическая модернизация» сама по себе не являлась никаким решением никакой проблемы, потому что в условиях даже не коррупции, а коррупционного перерождения всех классов и сословий в обществе, и в первую очередь класса государственных управленцев, успехи таковой модернизации выглядели весьма и весьма проблематично. Чтобы обеспечить успешное развитие хотя бы одной отрасли народного хозяйства, хотя бы одного государственного проекта, должен был появиться новый слой управленцев, ориентированный на политическую славу и общественное признание, а не на тривиальное личное обогащение. Откуда этот слой людей мог прийти в нашей закрытой политической системе?
Переход к ельцинской системе тоже выглядел как довольно сомнительный рецепт – возвращение к региональной вольнице и многопартийной, но по-прежнему бесправной Думе привело бы просто к очередной бессмысленной встряске государственного организма, но уже без надежды на системное улучшение. Температура повысилась бы, инфекция осталась.
Однако не правы были и радикалы, твердившие о том, что больной безнадежен и система принципиально не реформируема. Система была вполне излечима, только следовало правильно наметить пути и способы этого излечения. Выход мог быть следующим. Путинский режим быстро, но при соответствующей пиарно-пропагандистской подготовке этого шага становится режимом парламентского типа. «Единая Россия» и ее реальные, а не номинальные руководители при сохраняющемся кредите доверия населения к Путину, получив большинство в Государственной Думе, образуют правительство. С другой стороны, Медведев идет на второй президентский срок со значительно уменьшившимися конституционными полномочиями главы государства. В этой ситуации радикально снижается контроль АП за выборами и ЦИКом, и постепенно, под нажимом оппозиции, с одной стороны, и президентского окружения – с другой, страна приходит к реальной демократизации.
Этот план требовал некоторых предварительных условий. Во-первых, оппозиция должна была смириться с фактом существования и временного преобладания путинизма партийном спектре и обществе в целом. Во-вторых, системные либералы должны были отказаться от совершенно вздорной надежды на «либерального царя» с неограниченными полномочиями. В-третьих, и невыполнение этого условия оказалось роковым, путинское окружение должно было убедить премьер-министра принять без лести преданную ему партию так, чтобы превратить ее в реальное средоточие власти.
Однако этот вариант был отброшен, и страна вошла в ситуацию политической турбулентности не готовой к новой реальности ни концептуально, ни организационно. Медведев немедленно ввел законодательно почти все наработки своего либерального окружения, «Единая Россия» получила мощнейший нокдаун, от которого явно не смогла оправиться, а о «технологической модернизации» как панацее от всех бед все окончательно забыли. И сегодня для власти совершить политическую реформу гораздо сложнее, поскольку нынешний режим теперь не имеет гарантированно безопасных путей отступления в парламентаризм, какие он имел до событий осени/зимы 2011 года.
Блеск и нищета «русского голлизма»
Чем, однако, может быть обусловлена лояльность режиму, пороки которого слишком очевидны, а возможности излечения отнюдь не гарантированы? Когда-то, еще совсем недавно, эксперты упражнялись в создании книг на тему «Путин. Его идеология». Сегодня это занятие немодно, но именно сегодня, когда все не так безоблачно, важно понять, чего все-таки на данный исторический момент не будет хватать «России без Путина», точнее чем рискует общественность, вычеркнув Путина и путинизм из нового политического консенсуса, и чем рискует власть, отказываясь от идеологической прорисовки собственной позиции, надеясь лишь на личную популярность национального лидера и административный ресурс.
Путин явился и до сих пор является выразителем трех фундаментальных для нашей страны и нашей политической культуры ценностных установок: социального равновесия, территориальной целостности и государственного суверенитета. Путинский режим блокировал реализацию крайне левых и крайне правых экономических программ, не допустив ни массового пересмотра итогов приватизации, ни принудительного банкротства индустриальных моногородов. Этот режим за счет попеременного использования кнута и пряника предотвратил очень возможный после событий конца 1990-х распад страны. И этот же режим декларировал суверенитет российского государства как свою приоритетную миссию и осуществил ряд мер по его обеспечению.
Сегодняшняя политическая коллизия состоит не в том, что, следуя, хотя и с оговорками, этим ценностям, власть в течение 12 лет сделала множество ошибок, а в том, что в разнородной и разномастной оппозиции нет сил, для которых именно эти, а не какие-то другие ценности оставались бы приоритетными.
Однако проблема стабильности заключалась как раз в том, что программа трех ценностей была проведена в жизнь безальтернативно, что неизбежно усилило ее отрицательные стороны, сделало их более выпуклыми и остро воспринимаемыми. В условиях отсутствия конкуренции политических программ и широкой оппозиционной критики торжество трех ценностей достигалось с любым количеством вредных побочных эффектов, так что в результате «любая» цена оказалась чрезмерно высокой.
Укрепление государственного суверенитета сопровождалось гипертрофированным усилением силовиков, перераспределением в их пользу собственности и глубокой коррозией всей правоохранительной системы. Силовые корпорации стали доминировать во всех сферах жизни, а закон стал работать в интересах правящей элиты и встроенных в систему людей, прямо или косвенно работающих на исполнительную вертикаль. Это стало главным фактором повсеместного недовольства людей, которые по сравнению с чиновниками, олигархами и связанными с ними сообществами стали явственно ощущать себя людьми второго сорта.
Закрепление территориальной целостности пришлось обеспечивать за счет государственных субсидий национальным окраинам, причем практически безо всякой возможности контролировать расходование средств из федерального Центра, ибо это был самый быстрый и простой способ обеспечить лояльность элит этих национальных окраин. В результате обиженными оказались обширные внутренние, или, как их еще называют, русские регионы.
Соблюдение «серединного» социально-экономического курса без резких уклонов вправо и влево привело к стагнации индустрий и деградации внутреннего рынка, а также приблизило бюджетный кризис. Если левые во всем мире традиционно ратуют за повышение налогов и наращивание государственных инвестиций в инфраструктуру, образование, медицину и высокотехнологичные проекты (космос, оборонка и проч.), то правые столь же традиционно требуют снижения налогов, оживления предпринимательской активности, минимального вмешательства государства в экономику и развития индустрий за счет частного капитала. Экономический центризм в нулевые годы не дал ни тому, ни другому проекту осуществиться. Более того, налоги оставались высокими, а уровень государственных инвестиций недопустимо низким. Денежная масса, получаемая от продажи углеводородов и не потраченная на весьма скромную социалку, связывалась в западных ценных бумагах, доходность по которым значительно уступает инфляции.
Наконец, всё сцементировала системная коррупция, которая постепенно стала чуть ли не главным фактором лояльности класса чиновников трем базовым ценностям.
Однако это не значит, что путинизм требует немедленного списания в утиль. Большинство граждан страны не готовы проголосовать за ликвидацию суверенитета, территориальной целостности и гарантий от социально-экономических потрясений. Это только сейчас, в разгар революционного исступления, многим представляется, что можно построить новое европейское государство, сломав хребет путинизму с его надоевшей всем стабильностью, очень проблематичным суверенитетом и уж совершенно опостылевшим интернационализмом. Путинизм воскреснет как крайне агрессивная антидемократическая идеология на следующий же день после того, как на обломках путинского цезаризма воссияет наспех слепленная по западным лекалам парламентская республика. Мы уже пережили аналогичное воскрешение сталинизма после «триумфального» 1991 года, и подобно тому, как все нынешние поклонники Сталина и советского быта забыли репрессии и товарный дефицит, точно так же путинисты будущих лет с недоумением будут слушать увещевания победивших хипстеров, рассказывающих о неправедных судах и коррумпированной полиции. Путинизм должен возникнуть именно сейчас, до того, как случится непоправимое. Он должен вступить в диалог с альтернативными ему идеологиями, которые вполне закономерно указывают путинистам на издержки реализации именно их программы.
 Чем рискует общественность, вычеркнув Путина и путинизм из нового политического консенсуса? Фото Reuters |
Ситуация давно переросла фазу апелляции недовольных граждан к верховному правителю. Разговор оппозиции с личностью ничего не решает, поскольку обсуждается конфигурация будущих государственных институтов, которые должны быть работоспособными вне зависимости от того, есть у страны национальный лидер Путин или нет.
Если все не разрешится какой-то жесткой развязкой, дело, похоже, идет к переформатированию политической системы с участием различных политических сил, и путинизм должен влиться в новую парламентско-президентскую республику в качестве идейного кредо крупной консервативной партии. Примерно так же, как влился в Пятую республику голлизм, оставшись в политической жизни Франции не обозначением режима личной власти первого ее президента, но в качестве наименования идеологии французского государственного возрождения в рамках континентальной Европы.
Если путинизм не создаст Путин, его рано или поздно создаст кто-нибудь другой. Хуже всего, если путинизм возникнет на развалинах суперпрезидентской республики в качестве окрашенной в реваншистские тона ностальгии по призраку государственного величия. И тогда вместо цивилизованного голлизма мы получим новый бонапартизм образца Второй империи.
Может ли и хочет ли Путин создавать путинизм, как де Голль создал голлизм? Казалось бы, его действия последнего года показывают, что он пока не видит на этом поле ни проблемы, ни ее решения. Он легко расстался с созданной под него «суверенно-демократической» идеологией и столь же легко прощается сегодня с созданной под него же политической партией. Однако может или могла бы «Единая Россия» быть всамделишной парламентской партией, исповедующей путинский консерватизм? Что означает дистанцирование местных избирательных штабов от ЕР и региональных руководителей? Почему первые идеологемы путинизма звучат от имени только самого Владимира Путина?
Почему «Единая Россия» не смогла и, видимо, уже не сможет стать партийным воплощением идеологии путинизма? Виной тому не только личные качества функционеров этой партии, но и сама особенность ее генезиса. Партия «Единая Россия» возникла из баталий 1998–1999 годов, став знаком примирения двух враждебных группировок бюрократии. Примирения вынужденного и, как выяснилось сегодня, далеко не окончательного.
Партия побежденных
«Единая Россия» была не столько партией в общеполитическом значении этого слова, сколько удобным парламентским механизмом, с помощью которого реальные центры силы (главным образом администрация президента) законодательно закрепляли свои решения. Теоретически, обладая большинством в Думе, ЕР могла бы если и не проводить самостоятельную политику, то по крайней мере заставить считаться с собой верхушку исполнительной власти. Этого, однако, не произошло и, если разобраться в корнях этого явления, не могло произойти.
Ядром крупнейшей парламентской партии страны стали люди, потерпевшие серьезное поражение на выборах 1999 года. И это, в свою очередь, заложило фундамент своеобразного договора между «Единой Россией» и администрацией президента, согласно которому побежденных допускали до декоративного кормила власти в обмен на безоговорочную поддержку всех инициатив власти реальной.
Администрация президента тем временем зачищала оставшееся политическое поле. СПС перестала существовать как парламентская партия уже на следующих выборах, и оставшийся после них идеологический вакуум отчасти заполнила все та же «Единая Россия» в лице своего либерального крыла (клуб «4 ноября»). Создалась в определенной мере парадоксальная ситуация: сверхпартия, возникшая после слияния ОВР и «Единства», накрывала собой почти весь идеологический спектр – от социал-демократии до либерализма в духе СПС – и при этом не проявляла никаких признаков политической самостоятельности. В ЕР потянулись различного рода карьеристы и связанные с силовиками бизнесмены. Они составили третью часть суперпартии. Для этих партийцев не существовало ни политической предыстории, ни предпочтительной идеологии. Для них существенным были только личные интересы и выполнение команд сверху, из той же администрации президента.
Вот что представляла собой «Единая Россия», когда разразился политический кризис. Объединившаяся для поддержки Путина и его политики стабильности и укрепления вертикали власти, она оставалась расколотой и не могла взять на себя политическую функцию. Подспудная борьба системных либералов и федеральной бюрократии с лужковцами не прекращалась никогда. При этом в период президентства Медведева системным либералам удалось добиться некоторых успехов – в частности, потерял свой пост и покинул партию Юрий Лужков. Однако эти успехи были временными. Сегодня идеологией на посту замглавы АП занимается Вячеслав Володин, а предвыборной кампанией Путина руководит Станислав Говорухин – оба выходцы из ОВР.
В тот момент, когда электоральное поле буквально горит у них под ногами, единороссы продолжают внутрипартийную борьбу и словно переигрывают заново старый конфликт, который Владимир Путин, казалось бы, потушил и оставил в далеком 1999 году.
Чрезвычайно симптоматична появившаяся в последние дни информация о том, что руководство «Единой России» готовит внутрипартийную реформу и образование на базе имеющихся в партии клубов как минимум трех фракций (по названиям клубов): либеральной, государственно-патриотической и «гражданской платформы». Возможно, раскол партии будет в приказном порядке отменен, но партия в прежнем виде существовать уже не сможет.
Вместо заключения
Во многом судьба политической системы страны зависит сегодня от воли главного претендента на президентский пост и его взаимодействия с оппозиционными силами. Если по тем или иным причинам диалог останется дистанционным (по сути, это означает игнорирование улицы и наиболее решительной части системной оппозиции), то результатом будет или всеобщее протестное голосование, или серьезная раскачка ситуации уже после президентских выборов.
Поскольку фракция «Единая Россия» в Думе 6-го созыва ни в идеологическом, ни в репутационном смысле более не может быть опорой для Владимира Путина, а все оппозиционеры уже выступили за досрочный роспуск нижней палаты парламента, то оптимальным первым ходом для фаворита президентской гонки будет после серьезного политического торга также пообещать перевыборы Думы и объявить о начале пересмотра конституционной модели власти.
В условиях нового партийного законодательства «Единая Россия» сможет самостоятельно решить свою дальнейшую судьбу, а путинизм получит шанс оформиться как политическое течение, свободное от административных обязательств и оглядки на исполнительную власть.
Дарья Гармоненко