Ренессанса не ожидается

Когда мы еще в формате Всесоюзного центра изучения общественного мнения в 1988 году начали опросы, касающиеся перестроечного времени, было заметно: прежде всего люди обращали внимание на перемены в гласности. С другой стороны, изменения в экономике, появление хозрасчета, новые формы хозяйствования, кооперативы – это было еще одной значимой переменой. Третье – это сокращение чиновничьего аппарата и надежды большинства на реальную борьбу с бюрократией. Но очень рано, еще до попыток гайдаровских реформ, после августовского путча 1991 года, доля людей, которые, по их же словам, не верили в успех перестройки, стала около половины населения и даже немного выше.

Уже тогда почувствовалась усталость людей, в том числе и самих лидеров перестройки, фигур из тогдашних массмедиа, усталость от ожиданий, от постоянной ситуации мобилизованности. А когда на это наложились еще и гайдаровские реформы 1992 года и соответственно их последствия, когда у людей исчезли сбережения, возникли трудности со снабжением, трудности на работе, а потом все это усугубилось и началом чеченской войны, которая позже стала называться первой, вот тогда ситуация этих лет показала, что большая часть населения хотела бы чего-то другого.

И тогда-то со стороны власти, которая слегка обеспокоилась общественными настроениями, и зазвучали слова о порядке и стабильности. Начались поиски национальной идеи, для этого создали целую команду и отправили ее искать эту идею. Параллельно с 1993 годом начали возникать на телевидении (в широкое потребление они пошли немного позже) большие проекты типа «Старые песни о главном» и т.д. более молодых и амбициозных менеджеров. Которые в этом смысле постепенно стали задавать все более другую тональность и систему приоритетов. Во-первых, пошло некоторое припомаживание воспоминаний о советском. С другой стороны – нагнетание, насколько это было возможно, позитива. Потом этот тезис о позитиве расцвел пышным цветом, но началось это уже тогда.

То есть надежды большинства на порядок и стабильность даже ценой остановки реформ были услышаны прежде всего деятелями массмедиа и определенными этажами власти. В этом смысле политика Ельцина после 1993–1994 годов оказалась чрезвычайно непоследовательной. Он фактически стал все больше отходить от собственно реформаторских элементов в руководстве, от идей и практики демократических реформ. И все больше стал опираться на военных, это заметно обнаружилось в период первой чеченской кампании. И дальше эти оценки перестройки как принесшей в основном плохое, оценки лидеров перестройки как негативные, прежде всего потому, что они, с точки зрения большинства, не имели программы реформ, не понимали и не оценили их последствий, не знали и не очень-то заботились о том, как живут простые люди, и в этом смысле не очень заботились об интересах простых людей, стали крайне резкими. А сочувствовавшие реформам упрекали лидеров в том, что они оказались слабыми и не имели достаточно сил, чтобы довести реформы до их реального развития с тем, чтобы они дальше разворачивались сами вне зависимости от деятельности того или иного конкретного лица. Именно эти годы – 1991–1994-е – создали фильтр, который определил отношение к перестройке. Тут были важны три момента: разочарование во власти, в персонах, собственное неблагоприятное положение, прежде всего экономическое, и распад СССР.

Кстати сказать, распад Союза тоже не был сразу воспринят обществом отрицательно – по нашим опросам, в 92-м году он даже не был главным событием 1991-го. Только через год-полтора вместе с разворачиванием экономических реформ, когда люди почувствовали их на себе, и почувствовали прежде всего негативно, это все начало связываться вместе.

Тем не менее 1992 год – это год, когда на фоне общих отрицательных оценок перестройки люди все-таки выделяли внешнюю политику России и определяли ее как большой успех перестройки. Роль страны на мировой сцене и в самом деле тогда изменилась, стала более позитивной, на Западе нас перестали бояться, стали общаться на равных, появился интерес к России. И люди в России это чувствовали и чрезвычайно ценили. Соответственно еще через пять лет в заслугу перестройки ставили то, что прилавки наполнились товарами и продуктами, что стало возможным выезжать за рубеж, что закончилась афганская война.

Что удержалось до сегодняшнего дня, а установилось в 1991–1992 годах, так это осознание того, что перестройка – это крупнейшее событие века, в ряду таких же знаковых для истории страны событий, как Октябрьская революция, победа в Великой Отечественной войне, полет Юрия Гагарина. Так остается до сегодняшних дней. Но перестройка – это и одно из главных событий XX века, и в то же время одно из крупнейших разочарований столетия. Люди отмечают не просто ухудшение своего положения, но они отмечают крах своих надежд, ожиданий и ставят это в вину не только непосредственно перестройщикам. В этом смысле, хотя сами люди по понятным причинам об этом не высказываются, они оценивают сами себя и свое слишком малое и пассивное участие в том, что происходило.

В 1991 году примерно 13–14% из опрошенных Левада-Центром говорили, что участвовали в митингах и демонстрациях конца 1980-х . Но даже такое участие часто было пассивным, отстраненным, на уровне послушать, что другие говорят. Раза в два больше – около четверти населения – читали свободную прессу. Конечно, это большие цифры. Если пересчитать их на все население в целом, получаются десятки миллионов. Но все же активность людей была явно недостаточной. В основном это были ведущие слои населения – люди, которые многое связывали с предвкушением перемен, а потом почувствовали себя разочарованными, обманутыми. И это была та почва, которая во многом задала общую оценку перестройки как негативную, приведшую к фрагментаризации, к атомизации общества, к общему понижению культурного уровня, к деформации и разрушению хозяйства, хозяйственных связей, привычных форм общежития. Тем не менее на сегодняшний день доля людей, которые считают, что до 1985 года было хуже и что важно и правильно было начать перестройку, почти что сравнялась с теми, кто считает наоборот: 45% считают, что до 85-го года было лучше, примерно 42% с ними не согласны.

Раньше, особенно в начале перестройки, эти цифры расходились сильнее. Но где-то с 92–94-х годов по причинам, о которых я упоминал выше, люди стали идеализировать ситуацию до 85-го года. Вот тогда и начала создаваться мифология брежневского времени как золотого века. Спустя четверть века, когда к тому же выросло целое поколение, которое понятия не имеет ни о надеждах, ни и разочарованиях перестройки, у людей стерлись, ушли из острой памяти прямые обиды и непосредственная задетость. Все-таки ситуация 2000-х, особенно 2006–2007-го и начала докризисного 2008-го, была относительно благополучной экономически. Чеченская война как будто закончилась, перестали взрывать в Москве.

И сегодня население готово идеализировать прошлое, но реально разбираться с прошлым, особенно с 90-ми годами – не хочет. К тому же 90-е стали при огромной поддержке массмедиа восприниматься как лихие, черные годы, а 70–80-е как лучшее время XX столетия. Поэтому создается примерно такая конструкция, что устанавливается более позитивное отношение к перестройке и к реформаторам конкретно. Скажем, оценки Горбачева (в меньшей степени Ельцина) становятся не то чтобы позитивными, но собственно резко отрицательных становится все меньше. Если в начале нулевых около 46–48% население относились резко отрицательно к Горбачеву и его реформам, то сегодня это на уровне 25–27%. С другой стороны, почти 20% оценивают Горбачева и его реформы позитивно, но главная преобладающая часть опрошенных – опять-таки до половины – говорят о своем нейтральном отношении к первому президенту. В этом смысле у них нет ни непосредственных обид, ни большого восхищения. Ушел с уходом Гайдара и критический накал в адрес его реформ. Вряд ли это простое следствие того, что человек умер, а об ушедшем плохо не говорят. Думаю, что и в отношении гайдаровских реформ стала устанавливаться более взвешенная точка зрения. Ее не назовешь позитивной, но больше стало групп людей, которые видят связь между тем, что их ситуация в 2000-е годы улучшилась, и тем, что начал это в свое время Гайдар. Это важный компонент, касающийся всей перестройки в общем. Он не свидетельствует об укреплении позитивной оценки того времени, скорее снижается негативная и усиливается нейтральная. Что-то вроде того: ну было и было. Люди не хотят разбираться с прошлым, во-первых, потому что это все еще болезненно, а во-вторых, такое исследование прошлого повлекло за собой и чувство собственной вины за несделанное, за потерянное. Эта часть личного прошлого и истории страны запакована сейчас, и ее никто не хочет распаковывать. Образно говоря, эта дверь в комнату закрыта, забита, и ни у кого нет особого желания ее открывать.

Хотя на первых наших опросах в 88–90-х годах было очень острое ощущение у людей в целом, особенно у более образованных, урбанизированных и активных, что советская жизнь – это бесперспективность, тупик. На наши вопросы, к примеру, о том, кому может быть полезен наш советский опыт, что СССР давал людям, которые в нем жили, преобладали такие ответы: наш опыт не может быть полезен никому, только тараканам, что мы оказались на обочине мировой цивилизации. Люди говорили, что СССР давал только дефицит, очереди, полунищенское существование и т.д. Это тогда очень резко воспринималось и акцентировалось новыми свободными СМИ. Эти оценки, то, что мы тогда называли их для себя «черным сознанием», в первой половине 90-х годов стали уходить. Но тогда же стала реанимироваться идеология особого пути в России, что наш человек отличается от людей Запада. А далее в раскрутку атмосферы экстраординарности, связанной прежде всего с чеченской войной, стал реанимироваться образ врага, который окружает нас со всех сторон и никто не желает нам добра. Стала воскрешаться мифология великой державы. Началось, а в нулевые годы стало мейнстримом примирение с советским как своим. СМИ, сыгравшие в этом смысле архибольшую роль, как бы возвращали населению его собственные оценки, но уже прошедшие обработку, фильтровку. Эти определения подавались в более яркой, заостренной, персонифицированной и сюжетной форме, так что население воспринимало их как саму реальность.

И все же сегодня в ответах на вопросы: «Чего перестройка принесла больше – хорошего или плохого?» – преобладают те, кто полагают, что принесла больше плохого. Около 50% и чуть выше считают так. Под 30%, иногда чуть больше, считают, что принесла больше хорошего. А на вопрос: «А что, надо было остаться там, где мы были до 85-го года, или надо было начинать перестройку, хотя по-другому, с другими людьми?» – здесь оценки почти сравнялись: по 40 с небольшим процентов за ту и другую точку зрения, при том что 15–20% пока не определились с оценкой. Это по большей части молодые люди, они чаще других категорий опрошенных воздерживаются от ответов о перестройке. Они не знают о том времени и говорят, что оно им безразлично.