О трудностях перевода при усложнении системы

Стремление партии к успеху в идеале должно напоминать химическую формулу.
Иллюстрация Юлии Мироновой

В условиях экономического кризиса поле для политического и общественного диалога расширяется. Но как и с кем нужно его вести, каков его формат? Политическая система обречена стать более сложной, чем сегодня. Но какой именно? Полагаю, именно эти вопросы – стержень масштабной дискуссии о национальной повестке дня, которая разворачивается на наших глазах. Идет она и на страницах «НГ», организовавшей, например, масштабный круглый стол о возможности перерастания экономического кризиса в политический, в котором я принимал участие. Поводом для этой реплики стала статья Людвига Карапетяна «Страсти по власти» («НГ», 03.02.2009), основанная прежде всего на интерпретациях высказываний его участников. Сложно охарактеризовать эти интерпретации иначе как «трудности перевода».

Я, например, утверждал, что политическая стабильность будет обеспечена «при переходе бюрократии, особенно региональной, к политическим методам управления и при более широком участии «политических миноритариев» в политическом процессе». Между прочим, не такая сложная для восприятия формула. Но Карапетян решил перевести ее «на понятный язык». У него получилось следующее: «Сказанное политологом означает призыв к приоритету роли политических партий, а не конституционно установленных органов власти». Перевод оказался крайне неудачным. Г-н Карапетян попросту приписал мне то, чего я не говорил.

Но предлагаю подумать: от каких методов управления переходят к политическим? Совершенно очевидно: от административных. Любому политику, включая региональный уровень, в этой логике надо рассчитывать не на административный ресурс, а на эффективность послания к гражданину и избирателю. Переводя на понятный язык, не все созданное административным путем обречено на успех. А в политический процесс должны более активно вовлекаться все системные игроки. Я говорил об этом много раз – в СМИ и на круглых столах, в Москве и в регионах. Но никогда – никогда! – не предлагал установить приоритет партий над законной властью. Более того, я полагаю, что тот, кто это предложит, должен нести серьезную ответственность – по крайней мере перед экспертным сообществом.

Я выступил за «включение в политический процесс небольших общественных организаций на местном уровне и относительно крупных партий на уровне федеральном». Чем же я провинился здесь? По Карапетяну, «данное суждение┘ противоречит установлениям Конституции страны о равном праве всех общественных объединений». Между тем это «суждение», напротив, направлено на гарантирование такого равенства. Логика очевидна: шансы (не права!) парламентских партий изначально более предпочтительны, но партия Х, очевидно не попадающая в парламент, может активно работать – и, преодолев пятипроцентный барьер, получить «электоральный приз». Даже в Британии Либеральной партии, получающей на выборах примерно половину голосов от того количества, которое удается набрать главным соперникам, консерваторам и лейбористам, в итоге достается всего лишь несколько мандатов. Такова традиционная демократическая политическая система, стимулирующая партизацию общества. Российская система – существенно демократичнее, особенно после осенних инициатив президента Дмитрия Медведева.

Карапетян не согласен с моим тезисом о том, что думские партии «реально располагают общественным доверием». По его данным, парламентские партии располагают лишь 7% доверия населения. Это очевидное и грубое искажение фактов. По данным соцопроса, проведенного ВЦИОМом с 25 января по 1 февраля, парламенту в целом доверяют 32% респондентов, а только за две крупнейшие партии – «Единую Россию» и КПРФ – готовы проголосовать в ближайшее воскресенье соответственно 55% и 8% опрошенных. Данные фондов «Общественное мнение» и Левада-Центр, хотя и отличаются от цифр ВЦИОМа, но все равно свидетельствуют о более высоком уровне общественного доверия, чем пресловутые 7% «по Карапетяну».

Без доверия парламентским партиям не было бы сформировавшейся и устойчивой политической системы. Именно ее устойчивость позволила президенту Медведеву предложить обществу масштабную программу преобразований, содержательный стержень которой – последовательная демократизация политической системы. Как сказал сам президент, это «меры по дальнейшему повышению уровня и качества народного представительства во власти. Меры, способные обеспечить большую включенность граждан в политическую жизнь».

2000-е годы стали временем, когда власть стала проводить политику, опираясь на мнение большинства населения. У такого подхода немало критиков – например, те, кто говорит: Путин «управлял по опросам». Или те, кто характеризует это большинство как «безответственное» и предлагает сформировать другую общественную коалицию. Так или иначе, большинство стало одним из главных факторов российской политики. Дмитрий Медведев пошел дальше – он поставил перед собой очевидную цель обеспечить участие меньшинства в выработке политического курса. «Правое дело» и Никита Белых во главе Кировской области – все это не случайности. Система становится более сложной, и это абсолютно нормально. Я назвал политическую программу президента Медведева «демократией участия», и эта формула стала весьма популярной.

Для того чтобы более полное участие партий, общественных организаций и граждан в политическом процессе стало реальным, необходимо соблюдать два простых условия: законность и системность. Новое слово в российской политике невозможно себе представить вне рамок Конституции и традиций сложившейся национальной модели демократии. В остальном же – для тех, кому есть что сказать, сегодня самое время.