Михаил Виноградов Выбирая между оптимизмом Дмитрия Орлова и реализмом Глеба Павловского, я начну с позитива. Я согласен с Дмитрием, что сейчас нет политического кризиса. Более того, власть не утратила способность к принятию адекватных политических решений. Примером этого является смена власти в Ингушетии.
Однако есть ряд рисков, которые могут привести к перерастанию в политический кризис. Выделю четыре из них.
Риск первый – размытость содержания антикризисной политики при отсутствии дискуссии на этот счет. Показательно, например, что опубликованная осенью программная статья Михаила Прохорова практически не вызвала резонанса, не стала импульсом для корректировки действий власти.
Риск второй – инструментарий. Вырабатываемые антикризисные решения имеют проблемы с реализацией. Более того, дискуссия об инструментах даже табуируется в силу очевидных политических причин. Не случайно федеральные телеканалы не показали фрагмент выступления Дмитрия Медведева, где он сказал, что правительство выполнило только треть от намеченных антикризисных мер.
Третья зона риска для перерастания в политический кризис – конфликты внутри элиты. Конфликты могут быть связаны как с представлением о «несправедливости» распределения государственной помощи с точки зрения интересов отдельных групп, так и с вполне естественным желанием отдельных групп в случае серьезной дестабилизации начать игру на то, чтобы найти себе место в будущей политической конструкции.
Четвертый риск – возможное воссоединение социальной и политической жизни в России. Сегодня они существуют достаточно автономно, политика обществу малоинтересна. В то же время есть некоторые социальные феномены, которые пока не нашли объяснений у современных социологов, но которые невозможно не зафиксировать. И главным, необъясненным, на мой взгляд, событием прошлого года были массовые празднования футбольных побед. Потребность проявления неких эмоций и объединения существует у граждан, хотя и не имеет четкой содержательной основы. Если посмотреть на демонстрацию в Красноярском крае, события в Благовещенске, все это было очень похоже по стилистике на летние футбольные празднования. В том же Красноярске ехала колона с включенными аварийками, на медленной скорости, с гудками – практически как в июне. Равно как и интерес к социальным сетям, о котором говорили коллеги, тоже требует социологического или культурологического объяснения.
Вот четыре фактора, которые могут привести к перерастанию экономического кризиса в политический или социально-политический.
Что касается региональных особенностей кризиса, очень серьезной проблемой является неготовность нынешнего губернаторского корпуса ни к принятию самостоятельных экономических решений, ни к профилактике социальных рисков. Есть целая категория назначенных губернаторов, избегающих появляться на публике, объезжать собственные территории. Наверное, в случае обострения социальной ситуации побудить хотя бы часть губернаторов заняться реальной профилактикой социальных рисков, наладить контакт с населением могло бы объявление губернаторских выборов – например, через год. Но политически это выглядит маловероятным.
Другой особенностью региональной жизни является принципиально низкий интерес на федеральном уровне к тому, что происходит в регионах. Конечно, в этом есть и ресурс для федеральной власти: выступлений в регионах могут вовсе не заметить. Но тут есть и риски, связанные с отсутствием внятной информации о содержании процессов в регионах. В той же Украине совершенно другая ситуация. Если вы посмотрите выпуск новостей украинского телевидения, новости из регионов занимают едва ли не половину времени.
Если говорить о воздействии кризиса на политические силы, главная интрига в том, окажутся ли хотя бы какие-то из существующих политических институтов – сегодня в значительной степени имитационных – жизнеспособны. Примеры того, когда имитационные структуры оказывались реальными, в нашей истории существует: например, Верховный совет РСФСР. Сегодня потенциала у партий, профсоюзов, той же КПРФ, казалось бы, нет. Но в истории случается, что ни с того ни с сего вдруг имитационные структуры превращаются в реальные силы.
Отдельный вопрос – о российском «Лехе Валенсе». Сценарий, при котором на эту роль выйдет экстремист или радикал, не единственный. Это могут быть просто заметные персоны, хорошо чувствующие общественные настроения и при этом отнюдь не маргиналы. Если, например, брать крайне чувствительную автомобильную тему, то это могут быть люди вроде Виктора Травина или Александра Пикуленко.
Касаясь проекта «Имя Россия», выражу несогласие со словами Алексея Малашенко о том, что люди выбирали актера Черкасова. Александр Невский выбран как фигура в истории России, которая меньше всего известна. В данном случае мнение народа и мнение реальных ньюсмейкеров могли сойтись. А в целом проблема конкурса «Имя Россия» в том, что он продолжает имевшееся и при Ельцине, и при Путине стремление искусственно удлинить историю современного государства. Ельцин переводил российскую власть в Кремль, а Путин возвращал сталинский гимн, чтобы усилить легитимацию, показав, что России сейчас то ли 500, то ли 1000, то ли 2000 лет (Борис Ельцин когда-то в Новгороде удивился, что, мол, памятник 1000-летию Руси есть, а 2000-летию до сих пор нет). Начав считать свою историю от Рюрика, Синеуса и всех остальных, Россия в 90-е годы утратила преимущества, которые давало бы ей положение молодого государства (каковыми оказалось, например, большинство постсоветских стран – например, Казахстан). Диктовавшиеся сиюминутной политической логикой решения в реальности замедляли динамику развития России. Уровень же знаний населения к истории остался на уровне учебника «Рассказы по истории СССР» для четвертого класса. Проект «Имя Россия» актуализировал вот какую проблему. Многие страны, которые «застревают» на своей истории в несколько тысячелетий (например, Египет или Армения), тем самым консервируют собственное развитие. Эффективность такого выбора для России тоже не выглядит очевидной.
