Евгений Гонтмахер Года полтора назад мы с коллегами по группе «СИГМА» выпустили книжку «Коалиции для будущего». Там описаны четыре сценария развития России. Из них три плохих – «Инерция», «Рантье» и «Мобилизация», которые, по нашему мнению, вели в тупик и к кризису. Мы тогда считали, что это произойдет в 2011–2012 годах, потому что все экономические параметры уже стали сильно портиться. Например, сверх всяких разумных границ нарастали монополизм и коррупция. А первая открытая фаза кризиса началась летом 2007 года, когда инфляция пошла вверх. Кстати говоря, именно тогда и началось разрушение своеобразного общественного договора, оформившегося в предыдущие годы, когда население закрывало глаза на зажим демократии, но в обмен получало деньги в виде повышения зарплат, пенсий и пособий. В этом смысле российский кризис абсолютно доморощенный, и он был ожидаем. А мировые проблемы просто ускорили неизбежное.
Я согласен с Глебом Павловским в том, что наш кризис имеет политический характер. Ведь такие вещи, как супермонополизация экономики и, кстати, политической жизни, системная коррупция – явления абсолютно политические. Даже цена на нефть (140 долларов за баррель) для России – это действительно политический вопрос. Потому что 30% экономики как-то худо-бедно вокруг этого крутилось, а остальные 70% медленно загибались, существуя за счет крошек с барского стола.
Кризис носит политический характер и в том плане, что оказалась абсолютно к этому неподготовленной наша система государственного управления. В последние годы были две попытки что-то реально поменять в стране. Первая связана с программой Грефа. Но мы помним, чем это закончилось: правительство этот документ не утвердило, а лишь приняло к сведению. Потом была известная монетизация льгот, в ответ на которую получили тоже известно что. После этого государственное управление стало строиться по принципам «царствуй лежа на боку» и «на наш век хватит».
Владимир Путин совершил ошибку, оставшись во власти в 2008 году. Он, конечно, не ожидал, что наступит кризис и на него, как на премьера, падет ответственность за благополучный выход из него. Когда он был президентом, он не вникал в детали, а сейчас он, как премьер, вынужден заниматься хозяйством, которое оказалось за те 8 лет, которые он был президентом, сильно запущенным. Я вспоминаю, как он в конце 2007 года сказал: «Положение нашего малого бизнеса ужасающее», будучи президентом 7 лет. При том что положение малого бизнеса в любой стране – это ключевой пункт ее экономического, политического и социального благополучия. А у нас всего 20% работают в малом бизнесе и есть регионы, где уменьшается число занятых им предприятий. Мы живем вроде бы в постиндустриальном времени, но на самом деле имеем типичное индустриальное общество конца XIX – начала XX века с соответствующим уровнем государственного управления. И называется это «ручным режимом» по определению самого же Путина. А тут вдруг свалился вот этот кризис, который требует совершенно другого типа управления.
Мы с коллегами уже давно для себя выяснили, что наш кризис, увы, напоминает букву «L». В 1998 году это была буква «V»: сначала мы упали, и тут же – отскок наверх, все пошло на лад. А тут буква «L», и мы сейчас находимся на ее вертикальной палочке, и конца падения пока не видно. Но дело даже не в цифрах. Например, в Москве уже уволена половина айтишников. Это может быть всего несколько тысяч человек, но мы тем самым во многом подрубаем себе 2020 год как год гипотетического инновационного будущего, потому что эти айтишники через полгода будут либо за границей, либо дисквалифицируются. А когда они нам понадобятся, допустим, через год-два, будет поздно.
Но парадокс ситуации в том, что сейчас что-либо существенное в антикризисном смысле сделать нельзя. Надо наконец дойти до дна кризиса, а сейчас важно идейно и ментально готовиться к депрессии, когда реально что-то можно делать для выхода из кризиса.
То, что сейчас происходит, – это типичный кризис управления. Практически все решения принимаются «на коленке», то есть кулуарно и спонтанно. Например, объявленная 1 октября прошлого года отмена ЕСН и введение повышенных обязательных страховых платежей. Сейчас уже становится понятным, что это решение вряд ли будет реализовано. И таких примеров много можно привести, например, по фондовому рынку, поддержанию курса рубля.
Но если запускать диалог как способ выработки и принятия решений, то с кем его вести? Потому что имитационность, зачистка общественно-политического поля дошла до крайности. Заняться борьбой нанайских мальчиков? «Единая Россия» и «Справедливая Россия» собираются под недремлющим оком администрации президента, которая и распределяет, кто что говорит, изображая диалог?
Иногда говорят о существовании неких элит – федеральных, региональных. В политологическом смысле они, конечно, есть. Например, депутаты областного Законодательного собрания. Но по факту они ничего не решают. В каждом регионе есть два-три человека, которые решают все. Часть из них при этом живут в Москве. Но есть действительно самостоятельный слой, который появился за последние 20 лет, – это бизнес. Причем я не имею в виду олигархический бизнес, который вырос на костях госсобственности в 90-е годы. Я имею в виду средний и малый бизнес, который вырос на собственной основе, несмотря ни на что. Это люди, которые реально сами себя сделали, не пользуясь какими-то преференциями у чиновников, чтобы оторвать кусок госсобственности.
Это слой, которому есть что терять, по которому с наибольшей силой бьет коррупция. У них, в отличие от крупного бизнеса, нет административного ресурса, чтобы решать свои проблемы. Мне кажется, что для неиммитационного диалога нужно мобилизовать потенциал именно этих людей. Тем более что они прошли жесткую школу ведения бизнеса в России, знают новые технологии управления и являются настоящими патриотами, потому что не уехали из страны, несмотря ни на что.
Я думаю, что ситуация в этом году обязательно дозреет до начала организации такого диалога. Одна из причин для этого – стоящая перед Медведевым и Путиным очень простая проблема, которую можно назвать «учебник истории». Через 50 лет что будет написано о роли этих людей в истории России? Что они руководили страной в смутное время экономической и социальной деградации? Или вывели Россию из кризиса на траекторию процветания?
Равноправный, непростой, гласный, возможно, жесткий диалог – единственный в хорошем смысле этого слова политтехнологический ход, который поможет дать антикризисной деятельности реальный шанс на успех. Представители этого класса пока не готовы к подобным действиям, но, думаю, что какие-то абсолютно конкретные события их к этому подвигнут: локальный конфликт, например, или дальнейшее ухудшение экономической ситуации в целом.
Сейчас «наверху» господствует установка, абсолютно ни на чем не основанная, что первая половина этого года будет плохая, а потом экономика начнет выправляться. И тех денег, которые были накоплены в резервах, хватит чтобы продержаться. На самом деле серьезные экономисты уже понимают, что из мировой парадигмы мы не выскочим, а она очень тяжелая, и года на два экономическая депрессия нам обеспечена. Оценки показывают, что поддержка в виде раздачи государственных денег будет уже в 2010 году. А ведь есть еще внешние вызовы в лице Обамы, Украины, Белоруссии и многого другого. Я думаю, что эти внешние вызовы резко ускорят процесс, когда нужно будет принимать принципиальные решения о дальнейшем развитии страны.
Последнее, насчет проекта «Имя Россия». Это не случайный проект, это часть общей политики. Сейчас вспоминают книжку Стругацких «Обитаемый остров». Она написана, кстати, в переломном 1968 году. Там действуют излучающие башни, оболванивающие народ. Так вот проект «Имя Россия» – из этой же серии. Авторы этой «идеологической» политики думают, что у нас живет такой же затурканный народ, как на вымышленной планете Саракш. Из этой же серии известный прошлогодний фильм про Византию или пропаганда типа Максима Шевченко или Михаила Леонтьева.
И в завершение. То, что мы сейчас входим в полосу турбулентности, создает хороший шанс для обеспечения нормального будущего для страны. И надо им воспользоваться, а не башнями заниматься и мечтать о 70 (а лучше – о 100) долларах за баррель нефти.
Дарья Гармоненко