Счастье вышло на арену

Не детали материального мира, а приметы мира иного. Фото Евгения Никитина

Анна Аркатова

Я жду ребенка. Он не твой

Мифологизация эротизма лирической героиней Анны Аркатовой подобна встрече с миром, где женщина если не правит, то постоянно не соглашается с мужчиной и подвергает сомнению его главенствующую роль.

Это тот вид ласки, когда слова играют более важную роль, чем собственно любовь, что-то похожее на тихую незаметную прозу, за которой если не стоит запах эмоций, то кроется принятие мира, как поле битвы полов: солнце заходит, чувства остывают, но стоит ли это беречь, если тебя преследует гнетущее состояние, что он ушел: пробуждение в холодном поту.

Хочется сказать, что это любовь, но это скорее рутина любви, когда как ни уйдешь от мужа, а он все глядит вослед. Но если тут и есть страх перед жизнью, то скорее это страх, что замолчит голос.

Один регистр не дарит серости и однообразия, а приводит к графическому рисунку, когда за пунктирной линией видится айсберг, из воды торчащий лишь на одну десятую часть.

При такой картине мира смысл жизни всегда находится между строк.

Стеклянный деревянный

оловянный,

Родной язык, не умирай во мне.

Мольбы о вечной жизни родного языка сродни мольбе к мужчине, который то ли уходит, то ли приходит. Любовь висит в воздухе, но не делает последнего шага: кажется, что этот шаг и не нужен. Лирической героине вполне комфортно в этом состоянии полунамеков и полужизни, а если возникает желание совершить категоричный и резкий поступок, то это быстро тонет в объятиях рационального мира: любовь гудит, но лирическая героиня этот гул не слышит.

Казалось бы, это какой-то иллюзорный мир, но лирическая героиня видит в этом счастье, а не морок и дым. Видимо, находиться в вечно подвешенном состоянии, состоянии неопределенности, вечного выбора столь привычно для аркатовского эротизма, что просто не замечается ни лирической героиней, ни окружающими ее мужчинами.

Счастье вышло на арену,

Счастье, счастье, а не сон.

Здесь не просто мифологизация эротизма, а мифологизация подросткового эротизма, когда чуть выпуклые формы колет значок с портретом Ленина, а легкие и пытливые взгляды взрослых мужчин превращаются в недвусмысленные намеки.

Героиня застыла в этом мире подросткового восприятия и переносит его ужас на всех окружающих ее мужчин, отчего мужчина и женщина – это две отдаленные точки на земле, и можно ли соединить их прямой линией – просто непонятно. Скорее всего можно, но лирическая героиня в череде уходов-приходов не ищет ответ своей подростковости, а пытается понять, нужен ли ей этот эротизм вообще.

Это как просмотр фильма или сериала. Что бы там ни случилось, ты знаешь, что все будут спасены. Хеппи-энд, но главную героиню, выросшую, но не повзрослевшую девочку, так и не спасли, потому что она и не хотела, чтобы ее спасли.

Спи-спи купальник

мой спортивный

спи-спи виталик

мой противный

Сон все-таки сбылся. Снился, снился и сбылся, что-то пришло или прошло, и понять уже невозможно, привела ли мифологизация эротизма лирическую героиню к выходу в мир иного измерения или так и оставила в подростковых сомнениях, эмоциях, предчувствиях, чувствах и сантиментах.

Анна Аркатова – поэт, эссеист, переводчик, автор книг «Стеклянное пальто», «Сейчас пройдет. Сборник стихов» и др., лауреат Международного Волошинского конкурса, дипломант премии «Московский счет».

Андрей Гришаев

Мне стало грустно,

что любовь и смерть

не пришли ко мне в этот раз.

Но, быть может, подумал я,

придут в другой.

Андрей Гришаев – поэт мгновенной чуткости. Если кто-то знает, что смерти нет, а кто-то уверен, что смерть существует, то лирическому герою поэзии Андрея Гришаева мнится, что смерти нет (есть?). Именно мнится. Поразительная способность дать четкий ответ нечеткому, расплывчатому, едва уловимому запаху жизни, разлитому в каждой капельке бытия.

Лирический герой Гришаева не просто верит в чудо, а постоянно видит его и постоянно сталкивается с ним. Лапка кота, паучок на ветке, тонкие руки парикмахерши, тень, теплая ладонь, светящаяся девочка – все это воспринимается не как детали материального мира, а как приметы мира иного, чудесного (но не сказочного!). Жизнь в чуде до того привычна лирическому герою, что, видимо, даже досаждает ему, ведь только в глубокой досаде можно просить мир избавить тебя от чуда. Невозможно жить с ангелами, если ты не ангел. Невозможно постоянно видеть чудо, зная, что всего лишь донашиваешь чужие сапоги чужого чуда. Герой хочет совершать чудеса?

Эту странную особенность можно было бы спутать с инфантилизмом и юношеством, но скорее это просто другая оптика, жадное всматривание, принятие всех пылинок бытия как равных себе, равных человеку. Божественная несерьезность, которая сродни правоте ребенка.

И жизни целой было мало,

И я, как ты, серьезен был.

Человек в мире Гришаева – существо одухотворенное. Нет, тут встречаются мертвецы, но это скорее мертвецы духа, чем загробные жители. Гришаевские полутона никогда не дают прямого ответа: жизнь за окном не заканчивается, а пропадает (ухает в бездну?); если герой выходит из комнаты, то выходит куда-то дальше (то есть окружающий мир – это не всё, там что-то еще есть); водитель такси не везет вас из пункта А в пункт Б, а принимает (встречает? ключник?); мелькающие комарики, мушки, насекомые – это не жизнь, а то, что кажется жизнью (есть еще одна жизнь? многие миры жизней?). А самое главное: мы не то что должны понять эти полутона – мы именно не должны их понимать, мы не должны понимать, зачем и почему, потому что если мы поймем почему, то полутона исчезнут и разольется мрак определенности и предопределенности.

…И этот набор звуков я называю музыкой.

Из любого набора звуков лирический герой Гришаева создает музыку. Это как письмо из ненастоящего и исчезающего – вечная попытка запомнить мир перед его потерей. Желание Гришаева зафиксировать мир сродни попытке удержать вечность. Если это все существует, то должен быть тот, кто все это если не восславит, то хотя бы сохранит. Должно быть то, что хотя бы сохранит: музыка, бумага, скульптура, картины. Пусть властвует все то, что может убежать от смерти. Может быть, поэтому Гришаеву так и нужно чудо? Чтобы зафиксировать мир? Чтобы убежать от смерти, от праха и тлена.

А если мы убегаем от смерти, то мы бегаем по кругу. Наша жизнь – всего лишь кольцо без начала и конца. Слово – это то, что не имеет ни начала, ни конца, а поэтому бессмертно, а поэтому это и есть чудо. Оказывается, все обратимо? Все цветет?

Прямая речь сгибается

в кольцо.

И слово есть.

Но нет его начала.

Андрей Гришаев – поэт, автор книг «Шмель», «Канонерский остров», лауреат журнальных премий «Нового мира» и «Знамени», первой независимой премии «Парабола», учрежденной Благотворительным фондом имени Андрея Вознесенского.

Ирина Каренина

сказочка-сказочка

мы в гостях

незабудки цветут

на наших костях

наши звонкие бусики

динь-динь-динь

серебристое ложе трава

полынь

Бумажный журавлик, нелепая, слабая птица, вдруг ставшая отчетливо не то чтобы сильной, но поставленной в положение, когда надо принимать решения. Это двоякость лирического героя Ирины Карениной проявляется пунктирно, но не дает покоя ни автору, ни читателю.

Если тут вслух читают Пушкина, то губ не разжимают, то ли боясь произнести слова вслух (произнесенное слово – это зло), то ли оттого, что святость слова такова, что эти слова и произносить вслух страшно.

Если тут несут крест, то он странный, хотя несут его и безропотно; если тут пытаются умереть, то говорят: это не страшно, но тут же призывают не умирать; слова вроде темны, а истина – во лжи, но лирический герой все равно на что-то уповает.

Мир – как свеча в темноте, тусклый свет, по стенам огромные пугающие тени, слабый сквозняк из утлого окошка, но несмотря ни на что – это все-таки свет, но несмотря ни на что – это все-таки свежий воздух. Свежий воздух утлого света.

Быт то ли надломленный, то ли искривленный, мир деревьев, которые тянутся от смерти к жизни. Заметьте, не от жизни к смерти, а от смерти к жизни? Из конца в начало – это если не прославление живого начала, то борьба за живое начало, борьба живого с неживым.

Поэт если не певец, то борец с тихим легким ужасом жизни, стихи с привкусом противостояния и некоторого борения, если не с главными законами мироздания, то с естественным ходом вещей, с естественным природным ходом вещей. Огонь течет, ночи дышат холодной ртутью, мы несчастны навек, русская речь – это уголек спасения во рту.

оставь мне дождь,

оставь мне темноту,

рассветный бред –

как гибель на посту.

Поэт – стражник, поэт, охраняющий мир от чего-то? От энтропии? От хаоса? От безумия? Поэт, воспринимающий себя как носителя сокровенного знания, которое надо уберечь и спасти. Спасти от кого? Возможно, даже от себя самого, потому что нет гарантии, что полученное знание если не обожжет, то не уничтожит, что полученное знание – это вообще именно то самое знание. Потому что мы души, а не мясо! Потому что мы, как мотыльки, летим на свет, потому что мы хотим света, пусть он всего лишь от маленькой тусклой свечки в законопаченном доме.

Забыв, что тело –

горстка праха

И черепком идет ко дну.

Спасение тут в музыке мира, в музыке сфер, но почему-то эта музыка доступна лишь частично, то есть лирический герой говорит о каком-то первородном изъяне в человеке, каком-то барьере, который не дает ему слиться с этим миром. Одновременно поэт охраняет музыку мира от какого-то насилия и в то же время понимает, что вся глубина этой музыки ему недоступна. Парадокс Карениной, а может, это и парадокс любого хорошего искусства. Поэт не должен понимать, что он творит, поэт не должен логически планировать свои хотения и желания, он должен безвольно и безропотно отдаться этой музыке, иначе все его мыслительные стремления просто извратят эту небесную музыку.

Музыка, совершенная вполне,

Но недоступная тебе и мне,

Но непонятная, как ни лови.

2014 год – явный водораздел в поэзии Карениной, когда четкость поэтических формулировок приобретает законченную форму. Все, что до этого было размыто, расплывчато и еле заметно, приобрело явные ориентиры, а на многие мучившие поэта вопросы были получены ответы.

Ирина Каренина – поэт, автор книг «Женщины цвета какао: Стихи», «Смородина: Стихи» и др., лауреат премии журнала «Знамя».

Всеволод Константинов

Впереди было время,

ползущее вспять

Лирический герой поэзии Всеволода Константинова постоянно куда-то движется. Вот он идет вдоль моря, вот он проходит сквозь лес, потом луга, поля, горы, родник, птицы, животные, ягненок, собаки, кошки, можжевельник, неизвестное красное растение, а вот и погост. Кажется, что он бродяга, что он движется без какой-либо цели, тем более что дом лирического героя скорее похож на шалаш, он готов жить в таком доме из веток, он готово строить такой дом из веток, но он знает, что любимая женщина в таком доме жить не станет.

Он бродяга? Скорее странник или даже паломник, но паломнические места очень странные, это не святыни, а природные символы. Паломник не идет на богомолье, а бредет бесцельно. Бесцельный паломник, наблюдатель.

Корабли, баркасы, поезд, автобус. Какие-то приметы цели этого бесцельного путешествия появляются только в поздних стихах: Италия, Франция. Израиль.

Женщины тут вскользь, дети тут вскользь, любовь тут вскользь, они не главные герои поэзии Константинова. Главный герой – это время, которое почему-то движется не вперед, а вспять. Корпус стихов за 25 лет только один раз содержит упоминание 90-х, словно все бури и невзгоды страны прошли мимо лирического героя. Эмиграция в паломничество, в мир выверенный, степенный и спокойный, где если что-то и происходит, то медленно и тихо, а медленная смена картинок жизни сродни кадрам из фильмов Тарковского или документального кино.

Быт этого паломника-наблюдателя прост и груб: очаг, деревянный стол, деревянный стул, если дом, то он недостроен, если скитания (не скитания – паломничество), то в потертой и незамысловатой одежде.

В этом мире не то чтобы время течет вспять – там вообще нет места времени, а обитатели этого мира были всегда, еще до нашего рождения. А возможно, и до рождения мира.

Любимые слова: глядеть, рассматривать, наблюдать. Это шепот человека, который боится даже тихим шепотом навредить вселенной, потому что знает, что мир очень хрупок, и даже слова, которые были до этого мира, произнесенные вслух, могут этому миру навредить. Еле заметное шевеление губ, возможно, молитвы, молитвы если не Богу, то миру как явственному проявлению Бога.

Идти по полю, не ища дороги

В этом мире лирический герой держит путь по звездам и возвращается домой тоже по звездам, но это не мир ночи – это мир предзакатного сумрака, когда так надо найти дом, но он тонет в предвечерней мгле. Нашего паломника – бросили? Оставили? Его паломничество – это поиск ответов на вопросы, которые он сам себе не поставил, потому что само формулирование этих вопросов есть вызов этому вечному домирному миру.

И смерть проходит мимо,

приглушив

Свои шаги, ключи за пояс

пряча.

Смерть здесь тиха и незаметна, она бессмысленна и бесцельна, потому что умирать нечему и некому. Как может умереть то, что было всегда до смерти и будет всегда после смерти? Тонкий эфир молчания и моления пронизывает тусклым светом мир поэзии Всеволода Константинова и заставляет читателя если не задуматься, для чего он живет, то хотя бы понять, что все, что есть, должно быть цельно и вечно, а не утекать в песок, в тартарары. Щит и меч ботинок. Медленное движение, как медленная жизнь, как медленное чтение.

Мои ботинки

на подошве твердой,

Как щит и меч, стоящие в углу.

Всеволод Константинов – поэт, сценарист, режиссер документальных фильмов, автор книг «Седьмой путь», «Побег».

Яна-Мария Курмангалина

плывет ладья

по шахматной доске,

и бьется тонко жилка на виске

Жизнесмерть или смертижизнь? Казалось бы, одно и то же, но какая разница восприятия. Если это смертижизнь, то вы хоть и умерли, но еще живете, а если жизнесмерть, смертебытие, то, возможно, вы и не умрете, потому что ваша жизнь и есть смерть, а раз ваша жизнь есть смерть, то и жизни у вас не было.

Лирический герой поэзии Яны-Марии Курмангалиной всегда пытается совместить несовместимое – он пытается придать мертвому материальному миру оттенок живого мира, одухотворить то, что, по мнению материалиста, одухотворить невозможно.

Эта та еле заметная попытка поэта вырваться из оков реальности в то, что если и непонятно, но все равно видится как единственное спасение ото сна жизни, а жизнь здесь сон, и последний шанс проснуться живой – это отметафорить бытие.

Если это механическая зеленая электричка, то она зеленеет, если это кромешная метафизическая темнота (темнота разума?), то она густа, как загустевший ил, а ил – это донные отложения жизни.

Если это мост через реку (железнодорожный мост), то у него есть хребет, и он обязательно переломлен (как жизнь?).

Механические скрипучие руки у живых деревьев, белые гетры на тополях.

Белые цеппелины – это морские чайки. То есть лирический герой спасает мир мертвых.

Эта странная особенность жизнесмерти воспринимает мир детства как некий идеал – даже не мир детства, а мир юности, отрочества. В нем хрустящие яблоки памяти и туманный пломбир утра, а глаза прозрачные – даже не прозрачные, а прозрачнее чего-то. Чего могут быть прозрачнее глаза? Неба? Воздуха? Жизнесмерти? Это тот мир детства, когда ты веришь ответу мамы, что мама никогда не умрет: не умрет мама – не умрешь и ты.

Эта попытка спасти материальный мир сродни испарине тумана – в ней видится если не единственная надежда на спасение, то хотя бы некий порыв прийти в равновесие с этим миром. Точка росы.

А раз ты спасаешь мир, то ты герой. А раз ты герой, то ты девочка-одиночка. А герой ощущает только героическое, для него не находится слов любви, а если и находятся, то они горчат во рту, превращаясь в кислоту.

И вот течет эта бесконечная, безбрежная жизнь-сон, как река, как теплокровная сеть капиллярных рек, но берега ее болят, осыпаясь вниз под той тяжестью, которую взвалил на себя лирический герой: спасти все живое, дать материальному миру живые названия, оживить камни.

когда же судьба обрывая звенья

раскрутит свою пращу

Герою-одиночке судьба видится пращой. Видимо, лирический герой сам не верит в то, что он герой: жизнесмерть или смертижизнь? Вопрос остается открытым. Сон или действительность?

Яна-Мария Курмангалина – поэт, редактор, литературный критик, автор книг «Вид из окна», «Спит Вероника» и др., дипломант Волошинского фестиваля.

Алушта