Будет вам и водка, будет и коньяк

В перестройку госпремий перестали стыдиться. Яков Башилов. Орден получил. Не ранее 1874. Донецкий областной художественный музей

Я уже писал в «НГ-EL», что мне выпала честь быть близким к Давиду Самойлову (далее Д.С.) в 1970–1980-е годы, вплоть до его смерти. Довелось мне присутствовать в его доме и в тот день, когда Д.С. удостоился Государственной премии еще не распавшейся державы.

О том, что ему должны дать Государственную премию в 1988 году, слухи ходили давно. Я не буду долго рассказывать об отношении интеллигенции к премии в области искусства в брежневскую эпоху, когда ее в основном давали людям больше за идеологию, нежели за художественные достижения, и роли в этом Героя Социалистического Труда, председателя Комитета Георгия Мокеевича Маркова (кто о нем помнит сегодня?), но отношение, как вы понимаете, было соответствующее. С приходом Михаила Горбачева к власти все потихоньку стало меняться. Еще при остававшемся Маркове дали премию Валентину Распутину за его «Пожар» и Юрию Давыдову за «Соломенную сторожку», и это уже становилось тенденцией.

Я уже не помню, кто сообщил Д.С. о его не только выдвижении, но и о шансе ее получения – то ли его товарищ Владимир Лукин (в ту пору бывший завотделом Управления стран Тихого океана и Юго-Восточной Азии МИД СССР), то ли Анатолий Черняев (однокашник Д.С. и помощник Горбачева), но уже ближе к осени было известно: Д.С. будет лауреатом (за книгу стихов «Голоса за холмами», изданную в Таллине в 1985 году; с изданием этой книги связана одна забавная история, но о ней в следующий раз).

Утром на Астраханском переулке было настроение не скажу что торжественное, но приподнятое точно. Наконец-то государство (перестраивающееся) заслуги Д.С. оценило. Виновник же торжества отшучивался, что во всем этом деле ему больше нравится сумма премии (можно было несколько лет не переводить и отдаться полностью стихам и прозе), нежели статус лауреата. Но все равно по всему было видно, что этот статус ему в какой-то степени все же приятен. Даже в перестроечный Кремль будущий лауреат мог пригласить с собой двух гостей. Поэтому было решено – вместе с Д.С. в Кремль идет Саша (сын от первого брака), Галина Ивановна накрывает стол, остальные остаются дома в предвкушении пития и яств.

И вот звонок – и в квартиру буквально вваливаются новоиспеченный лауреат с сыном. Естественно, что на них навалились с вопросами «а как? а что?», на что скептический Саша отвечал: ничего особенного, могло быть лучше, ну, наградили, так давно достоин, ну, видели Горбачева, так его каждый день по телевизору показывают, ну и так далее в том же духе. Д.С. все же был немного взволнован и торжественен, в шутку печалился, что поили не коньяком, а шампанским. Зато попал в хорошую компанию, говорил он, – все-таки Лидия Гинзбург, Анатолий Приставкин, Алексей Герман, Влад Заманский, да и другие тоже были не промах.

Дело поправили быстро, будет вам коньяк, будет и водка, сказала Галина Ивановна и широким жестом пригласила всех к столу. За которым и начался настоящий ужин. Разошлись все после полуночи, а на следующий день, приехав к нему довольно поздно, мы упросили с Сашей Д.С. рассказать под магнитофон все, что он захочет. С частью этих записей я и хочу ознакомить читателей.

В литературе нельзя работать на конъюнктуру

«Все из получавших вместе со мной премии работали не на конъюнктуру, а исходя из своего понимания действительности, исходя из своего понимания целей литературы. Это относится и к Дудинцеву, и к Приставкину, и к Лидии Гинзбург.

Видно, в какой-то мере мне тоже удалось сохранить себя, кривить душой приходилось. Это было нелегко, в разные времена по-разному. До смерти Сталина я вообще не печатался, а впоследствии у меня складывались отношения с цензурой, с издательствами в основном хорошо. Кое-что цензура по своему обыкновению снимала, но если из сборника выпадало несколько стихотворений, я шел на это, потому что всегда был сторонником простой мысли: важно, чтоб вышло в целом, если какая-то часть утрачена – строчка, строфа или даже несколько стихотворений, – то, в конце концов, этим можно и пожертвовать.

И жертвовать приходилось, иногда менять название стихотворений, иногда выбрасывать строфу, иногда переделывать строчку. Но дело в том, что в застойные времена общество тоже менялось и тоже двигалось в этом направлении, во всяком случае, наше писательское сообщество двигалось в этом направлении. Общество, несмотря на бюрократическую систему, несмотря на все препятствия и препоны, подталкивалось к нашему времени, и у меня бывали случаи, когда стихи, не напечатанные в одном сборнике, в следующем или в другом шли уже без всяких помех – атмосфера как-то менялась.

Это видно хотя бы потому, что в 58-м году все писатели проголосовали за исключение (присутствующие, во всяком случае, на этом собрании) Пастернака, и почти не было голосов, которые были за него, причем голосовали вполне достойные люди, и речи даже произносили такие поэты, как Слуцкий или Мартынов. Это был не только их личный просчет или слабость, это была слабость нашего общества, нашей общественности, еще тогда не привыкшей высказываться. А через несколько лет писатели уже довольно активно высказывались за некоторых правозащитников. Я тоже в этом участвовал, подписывал несколько писем, и тут уже у меня бывали и неприятности, по масштабам, возможно, не очень крупные – развалили сборник, который вышел только через несколько лет. Нас потом прощали, если не накапливались факты, и, в общем, можно сказать, что система изданий была простая – издавали книгу за хорошее поведение, а за плохое поведение переставали издавать. Так что, видимо, у меня было не совсем плохое поведение, книги издавались с трудом, но все-таки издавались, и можно было высказать взгляд свой на явления современности, но в какой-то опосредованной форме.

Те, кто является такого типа художником, а поэзия такого рода искусством, для которого актуальность не является главным свойством или даже, может быть, вообще не является свойством. Поэзия работает в каких-то категориях добра, зла, любви, смерти, в категориях в основном нравственных и понятийных. В эти категории тогда не больно совались, но в то же время были и исключения. Вспомним о судьбе Бродского, но здесь все дело было в том, что он шел несколько другим путем – выглядел поэтом весьма нетрадиционным, каким он и является, со своим способом мышления, своим способом строить образ и, в общем, гораздо более резким неприятием действительности, чем, скажем, хотя бы я. Кроме того, он еще был молодой, не ставший на путь литературы. Ставшего гораздо уже труднее было из литературы как-то изъять, а Бродский был молодым поэтом, которого решили не допускать в литературу. Такова была его судьба. Я издавна с ним знаком, знаю его с 19 лет и с первой встречи очень высоко оценивал его творчество, и сейчас ценю, и читал все, что он издавал в застойные времена на Западе.

Об интеллигенции

Как это ни странно, наша интеллигенция, не только даже столичная и не только гуманитарная, а интеллигенция, которую я бы определил как перестроечного настроения, каким-то образом очень много читала из того, что сейчас публикуется: Георгия Иванова, Набокова, Ходасевича. Мы знали воспоминания Иванова, наизусть «Университетскую поэму» Набокова, многие стихи Ходасевича и других поэтов 20-х годов. Я думаю, если в стране существовал даже один рукописный экземпляр книги, то ее все равно читало уже очень много людей и очень много людей ее воспроизводило, то есть перепечатывали на машинке. Нередко попадался и тамиздат.

Это было совершенно ненормальным положением в литературе, вернее, некая альтернатива ненормальному положению. Сейчас эти понятия – самиздат, тамиздат – исчезли или почти исчезли. Это свидетельствует о том, что у нас есть крупные достижения в области гласности и множественности мнений. Чего как раз сугубо не хватало интеллигенции все последнее время.

Наконец, в наше время слово «интеллигент» перестает быть бранным, обычно оно было таковым, и к нему присоединяли какие-то уничижительные эпитеты вроде «гнилой», «бесхребетный». Социальное лицо интеллигенции было непонятно, нас учили, что это прослойка, но нас не учили, какова ее роль в обществе, считалось, что второстепенная. Теперь нас уравняли в правах, в том числе и интеллигенцию, занимающуюся искусством, по важности с производителями. Конечно, без производителей общество жить не может, это его костяк. Но, с другой стороны, общество не может жить и без интеллигенции, без нее оно не может двигаться вперед.

Само это уравнение в правах является очень важным фактором развития и очень важным достижением эпохи гласности. Надо сказать, что, может быть, интеллигенция пока получила больше всех, то есть она получила то, что ей необходимо для ее функционирования – возможность высказывать мысли.

Интеллигенция создает либо научные проекты, либо экономические, либо социальные, даже социальные утопии. Наконец, разрабатывает политические перспективы, создает искусство, которое как бы аккумулирует все достижения других областей духа, философии, социологии. Своим образом оно это перерабатывает и выдает в какой-то форме художественно-духовных дефиниций, я бы так их назвал, и мы, конечно, достигли очень многого. Думаю, что подлинная интеллигенция, то есть интеллигенция, которая не апеллирует понятиями, недостаточно ей самой понятными и разработанными, а интеллигенция сознательная и желающая блага нашему обществу, конечно, обеими руками голосует за перестройку и очень беспокоится о ее судьбе. Неудача перестройки будет и колоссальным ударом по ней, которого она, безусловно, не хочет и будет всячески этому сопротивляться, поддерживая благотворные процессы, идущие в обществе.

Я не скажу, что мы имеем в стране разную интеллигенцию. Она не разная. У нас называют ею разные вещи. Например, интеллигентом считается бюрократ. Он тоже интеллигент – почему? по образованию? Потому что закончил высшее учебное заведение? Интеллигенцию рассматривают не по понятийным определениям, а по образовательным – цензу или положению. Если он начальник главка, то он интеллигент, если он окончил вуз, то тоже интеллигент. На самом деле интеллигентом может быть и человек, не закончивший высшее учебное заведение и не занимающий никакого высокого положения. Я имею в виду всех интеллигентных рабочих и крестьян, у которых уровень понятий, уровень понимания действительности совпадает с интеллигенцией.

Тут я разницы не вижу никакой. У нас вообще произошло некое, я бы не хотел это называть нивелированием, но совпадение уровней. Если ты разговариваешь с неинтеллигентным врачом и развитым шофером, то, собственно, разницы в знаниях у них нет. Они примерно одного уровня, причем толковый таксист иногда бывает гораздо интеллигентней, чем врач-ремесленник.

Об умении полемизировать

Роль интеллигенции сегодня возросла, она должна держаться за процессы, идущие в обществе. Что она может и должна делать? Она может говорить правду народу, она должна анализировать те глубокие процессы, которые происходят в стране, формулировать мнение народное, создавать ту общественную атмосферу, где не могут существовать отрицательные явления, а также выступать за демократию, за ненасилие. Вот это задача интеллигенции.

К сожалению, у нас много сил уходит на бесплодную полемику. Полемику, собственно, между интеллигентами и не интеллигентами. Не интеллигенты тоже имеют свою прессу и всячески цепляются за любое неточно сказанное слово, а иногда передергивают, перекореживают эти слова, чтобы сформировать свое неинтеллигентное общественное мнение, и, к сожалению, пресса, которая склонна поддерживать интеллигенцию и исходящая из нормальных понятий, очень много сил тратит на полемику с этим.

Я бы, например, просто не стал полемизировать, говорите, пожалуйста, народ это не убеждает, народ убеждает правда, и тот, кто говорит правду, народом уважаем. А если на кого-то вешают собак и клевещут, то народ тоже видит, что это старый метод, и понимает, что у человека, говорящего истину с улыбкой на устах или без оной, – у него обязательно должны быть враги и противники, которые будут всячески его дискредитировать. Ведь метод нашей неинтеллигентной журналистики вовсе не спор, это дискредитация, навешивание ярлыков и опорочивание оппонента. У человека ищут что-то в прошлом. Дискредитировать довольно легко, что ни придумай – как в народе говорят, – непонятно, тебя побили или ты побил. Так вот, я думаю, не надо опускаться до такого уровня полемики.

«Кто организовал вставание?»

Моему поколению трудно было разобраться в ситуациях сразу после войны. Надо сказать, что в это время, пока жил Сталин, все яснее осознавалось, что та внутренняя цель, с которой народ воевал, – а народ воевал с подспудным ощущением, с осознанием того, что воюет и за свою свободу, воюет против гитлеровской несвободы, – была нивелирована.

Народ воевал за свободу, а Сталин довольно грубо пресек эти чаяния своими страшными кампаниями, карательной политикой послевоенных лет. Разобраться в этом было нелегко, особенно тем молодым ребятам, которые входили в войну очень молодыми, которые верили в строй, в Сталина. Нам было трудно от этого отходить, но какой-то инстинкт, видимо, у каждого был. У кого же не было этого инстинкта, шли на жестокие компромиссы.

У меня был такой случай, я не хочу особо себя хвалить, просто я не могу сказать, чтоб я это осознавал так же четко, как сейчас, во всяком случае, после войны меня как-то раздражала позиция Пастернака. Раздражала она меня как позиция сугубого интеллигента, в общем, не нюхавшего войны. Мы тогда считали, настоящий человек – это тот, кто прошел войну. Я написал тогда такие задиристые стихи по поводу Пастернака, где были строчки: «где ваша музыка, а мы без музыки вмораживали трупы». Вот такие стихи.

Показал я их тогда главному редактору журнала «Знамя» Всеволоду Вишневскому, с которым был знаком, человеку, занимавшемуся формированием военной литературы, и в этом плане у него какие-то заслуги были в тех условиях. Сам он придерживался ортодоксальных взглядов, был прямолинейным, во всяком случае, в таком виде он представал передо мной, когда я у него бывал. Я ему прочитал это стихотворение, и он сказал, нет, брат, не пойдет, а через некоторое время вышло постановление, знаменитое постановление ЦК, наконец-то отмененное, и он позвонил мне и говорит, ну теперь давай свои стихи о Пастернаке. Я тогда ответил ему – нет, Всеволод Витальевич, сейчас уже поздно. Он несколько секунд помолчал и, мне показалось, с облегчением сказал: «Ну, молодец!»

Положение сразу переменилось вначале еще 46-го года, когда я демобилизовался, а постановление, кажется, было в феврале. Пастернак был еще в полном порядке. Он выступал в Политехническом музее при огромном стечении народа. Кстати, тогда выступала и Ахматова, я помню этот вечер в Колонном зале, который вел Сурков и на который я, демобилизованный солдат, попал. Анну Андреевну зал встретил вставанием. В те времена, да и в наши тоже, ходит легенда: когда это дошло до Сталина, он спросил: «Кто организовал вставание?» Хотя это было совершенно в его характере.

Противостоять приходилось давлению эпохи

На меня, чтобы я выступал против кого-то, давления никогда не было, очевидно, от моего незавидного положения в СП, а может быть, начальство чувствовало, что вряд ли меня можно склонить на что-то такое, хотя я человек мягкий и довольно вроде уступчивый. Нет, я не могу сказать, чтобы я противостоял какому-то конкретному натиску. Противостоять надо было натиску времени, эпохе, всему, что тебя окружало. Вот это давило. Проявление времени, это давление, этот натиск, конечно, я постоянно чувствовал, да и все чувствовали.

Конечно, кое-кто сдавался, кое-кто переставал писать, но чаще старались приспособиться, хитрили, но те, кто приучался приспосабливаться, стали по какому-то неизвестному мне закону писать плохо – они теряли читателей. Но явных читателей не было и у очень многих хороших писателей, потому что их просто не издавали. Не было их и у Зощенко, не было у Олеши, послевоенного, можно назвать много писателей такого рода. Но как только этих писателей начали издавать, их книги расхватывали тут же, а кое-кто такой авторитет терял среди читателей, понимающих, что к чему по какому-то инстинкту правды, по неприятию двойной игры.

Пройдет много лет, и это чувство отзовется в моей поэме «Последние каникулы»:

Читатель мой – сурок!

Он писем мне не пишет!..

Но, впрочем, пару строк,

В которых правду слышит,

Он знает назубок...

Короче, читатель от этих писателей отшатывался, читать не хотел. Фальшивить нельзя, главное свойство литературы таково, что фальшь не скрывается, она тут же отражается на качестве литературы, потому что искусство – это какая-то ипостась истины, правды, своеобразная, специфическая. Тут мы не будем вдаваться в философские проблемы структуры искусства, но вот когда это уходит, значит, уходит и искусство, какими бы там изысканными метафорами и всем прочим оно ни выражалось. Не получается.

О литературной ситуации

О ней говорят все. Лидирует публицистика, и этим словом пока исчерпывается литературная ситуация. Вот когда появится произведение, написанное сейчас уже для сейчас, во имя сейчас или по причине сейчас, вот тогда можно будет говорить о литературной ситуации. Она сейчас где-то складывается, я уверен, что она подспудно складывается и сложится, как сложилась, может, где-то хрущевская литература нашего поколения. Сегодня входит в жизнь нынешнее молодое поколение и проживает отпущенную ему действительность, оно еще не успело сформулировать или выразить себя ни в форме, ни в содержании.

Иногда есть попытки сперва, как в более легком, выразить себя в форме, нетрадиционной форме некоего отталкивания от предыдущей литературы. С моей точки зрения – я старовер в этом плане, – в литературе закономерен путь от содержания к форме, содержание само по себе, если оно существует в литературе, взламывает старую форму, формирует новую.

Ставил ли себе Лев Николаевич Толстой какие-то специфические задачи реформировать роман, а он его реформировал, потому что пришел с новым содержанием. Некоторые же начинают с того, что изобретают сначала стиль, но он не наполнен и поэтому так и остается игрушкой, экспериментом или увлекает людей, недостаточно хорошо понимающих литературу, недостаточно глубоко ее знающих. Они считают, что левая форма – это некая форма протеста против рутины – и все. Вот этим ее функция ограничивается и не является достаточной при всех положительных качествах.

Я тоже за молодых авангардистов поэзии, которых так любит наша прогрессивная печать, – Парщикова, Еременко, Жданова, я целиком за них. Но я еще и говорю, что этого мне недостаточно, это пока еще не новый этап литературы, это может быть выражение чего-то складывающегося, но еще далеко не сложившегося.

Существует единая русская литература, как мы видим опять-таки на протяжении последних лет. В сознании читателя стирается грань между теми, кто покинул родину в 20–30-е годы, и теми, кто добровольно или нет уехал за границу в брежневскую эпоху.

К эмигрантской литературе я отношу тех, кто не присоединяется к нашим процессам, кто не хочет вернуться, потому что они где-то, в общем, процессов, происходящих в стране, не понимают, или не хотят понять, или, может, ушли дальше, во всяком случае, они находятся не в русле того, что происходит в стране. Многие продолжают писать по-русски, но это ни о чем не говорит».

Магнитофонная лента кончилась. Самойлов сказал: «Я устал» – и ушел отдыхать, а мы, попрощавшись с новым лауреатом, вышли из теплой квартиры в схваченный легким морозцем декабрьский денек и разъехались по домам.