Сачок для эльфа

Поэт Алексей Парщиков был демократичен в общении.  Фото с сайта www.parshchikov.ru

Генеалогию метареализма – или просто «мета», как говаривал Парщиков, – возводят через Мандельштама и Пастернака к Тютчеву. Упомянул бы еще, например, «Стальную цикаду» Анненского. Если фразу сложить сплошь из метафор, по Аристотелю, то получится загадка, энигматическое высказывание. По такому же принципу построен текст Анненского, это большая метафора, которую надобно разгадать, как бы без первого плана (что сопоставляется), а только «дальний план» (с чем сопоставляется). То есть мы видим уже конечный результат «образообразования», ракету с отделившейся первой ступенью, переносящую значения на околоземную орбиту. Нечто подобное происходит и у Парщикова, но еще радикальнее и последовательно (стихотворения Анненского не столь бескомпромиссно «отвязные» в отношении пиетических условностей). Текст Парщикова – это анфилада, как бы парящих над землей гравитации образов, из которых слагается поэтическое творение. Из него, правда, изъяты все промежуточные звенья, логические связки, скрепки, опоры – структура держится на одном дыхании! – все, чем красна прямая речь. Но это не уклонение от прямоты, это практическое доказательство утверждения того же Аристотеля, что наибольшую ценность в поэзии представляет метафора, хотя поэтическое художество к ней и не сводится. Если начало философии – удивление, а поэзия – искусство удивлять, то Парщиков – поэт сугубо удивительный. Конечно, метафора – основной элемент его поэтики, но она не самоцель. Убежден, что это лишь инструмент трансляции смыслов, тонких смыслов, непередаваемых автологической речью. Метареальность (метафизические реалии) можно уловить лишь метафорой, символом, – метафора есть сачок для эльфов! – пусть даже изъясняя непонятное неизвестным, для трансцендентности нет альтернативного языка: метафора приблизительно визуализирует невидимое. Говоря грубо, он оперирует интуитивной метафорой как инструментом сверхпознания в зрелом творчестве. А его дебютный цикл «Днепропетровский август» – это ярмарка зрения, восторг первооткрывателя мира видимого. Автор высказывался о своих ранних опытах не без скепсиса, мол, слишком простые. Не по уровню исполнения, а по интенции, их сосредоточенности на посюсторонном, как думаю. Если нельзя без ярлыка, то вот пожалуйста: метафорический реализм. Об этом цикле чуть погодя.

Жалуются, что его тексты неудобопонятны. Пожалуй, это так. Не всем они подходят по определению, верней, по психотипу, что подразумевает не оценочное, а различительное суждение. Призыву подлежат читатели с особым устройством воображения, с призматическим хрусталиком. В этом неевклидовом пространстве рассудок бесполезен, его надобно отключить и довериться интуиции всецело. Это, конечно, ни для кого не новость. Его первая книга так и названа «Фигуры интуиции». Нет проку пытаться декодировать парщиковские загадки интеллектуальным усилием, но – распустить паруса интуиции и взветриться. Некстати сказать, Парщиков – видный представитель анимализма в русской поэзии. У него «зверских» образов на глазок больше, чем даже у Хлебникова. Правда, подсчетов я не проводил и готов принять заслуженные упреки в полной ненаучности. Важней то, что парщиковский бестиарий порожден и преисполнен любовью и состраданием к бессловесным. Ветврачом же он не стал потому, что словесность – истинное его призвание.

Рассмотрим два текста из цикла «Днепропетровский август». Причем как единый текст, пусть диптих, хотя в оригинальной подборке они, кажется, нарочно разнесены. Формально и по сути это конгруэнтные близнецы. И не в том дело, что оба написаны четко цезурированным шестистопным ямбом с перекрестной рифмовкой и брачным чередованием женских и мужских рифм. Но это потому, что их генеральная тема высказалась дважды – музыкально схожим образом, хотя и в разных тропах. Всем известно, что стихотворный размер не подбирают, как обувь. Это ритмическая, звучащая форма сама себя находит в сознании автора. Их объединяет тема смерти. Первое стихотворение:

О, сад моих друзей,

где я торчу с трещоткой

и для отвода глаз свищу

по сторонам,

посеребрим кишки крутой

крещенской водкой,

да здравствует нутро,

мерцающее нам!

Ведь наши имена не множимы,

но кратны

распахнутой земле,

чей треугольный ум,

чья лисья хитреца потребуют

обратно

безмолвие и шум, безмолвие

и шум.

И второе:

Нам кажется: в воде он вырыт,

как траншея.

Всплывая, над собой

он выпятит волну.

Сознание и плоть сжимаются

 теснее.

Он весь, как черный

ход из спальни на Луну.

А руку окунёшь – в подводных

переулках

с тобой заговорят,

гадая по руке.

Царь-рыба на песке

барахтается гулко,

и стынет, словно ключ

в густеющем замке.

Краткие пояснения. Крещенская водка – лекарство от смерти, однако паллиативное, как суррогат агиасмы. Мы потому землей не множимы, а ей кратны, что она нам не матушка, нас порождающая, а распахнутая могила и поглощает всех без остатка. Метонимичная земле смерть немного солдафонка, потому что рубит всех с плеча без разбору. Потому-то у нее, по моде примерно XVIII столетия, треугольный, сиречь деформированный под треуголку (профессиональная деформация) ум. Но также она хищница и коварна.

Второе стихотворение, пожалуй, не нуждается в истолковании. Разве что инструкция для лунатиков явно закриптована от чужих глаз. Но какая шекспировская трагедия в финале! И все это произносится несколько отстраненным голосом, без аффектации. Так у Парщикова всегда. «Не тонет нож, как тонет голос мой».

Однако его негромкий проникновенный голос оказался долговечней стали и преодолел забвение. Из русской поэзии его уже не вычтешь.