Из жалкого скрипача – в синьора

Если у вас хорошо подвешен язык, можно покорить всю компанию и выбиться в люди.  Адрин ванн Остаде. Интерьер таверны со скрипачом. Галерея Факетти, дворец Ка д’Оро, Венеция

Весною следующего – 1746 – года синьор Джироламо Корнаро, старший из представителей королевской ветви дома Корнаро, женился на девушке из семейства Соранцо де Сан-Поло, и я выступал в составе одного из оркестров, игравших на балах, которые по случаю этой свадьбы давались во дворце Соранцо три дня подряд.

В последний день под конец празднества я за час до рассвета оставил оркестр и направился домой. Спускаясь по лестнице, я заметил сенатора в красной тоге, который садился в свою гондолу. Он вытащил из кармана носовой платок и выронил письмо. Я его подобрал и, догнав видного синьора, когда он уже спускался по ступенькам, отдал бумагу. Сенатор меня поблагодарил, спросил, где я живу, и, услышав ответ, пожелал меня подвезти. Я принял приглашение и сел рядом с ним на скамейку. Минуты через три он попросил потрясти его левую руку, сказав, что она у него отнялась и он ее не чувствует. Я со всей силы потряс его руку, а он еле слышно прошептал, что у него отнялась и нога и, кажется, он умирает.

Встревожившись, я отдергиваю занавеску, хватаю фонарь, всматриваюсь в лицо моего спутника и с ужасом вижу скосившийся влево рот и безжизненные глаза.

Я приказываю лодочникам остановиться и дать мне сойти, чтобы позвать хирурга и пустить кровь его превосходительству, коего, очевидно, хватил апоплексический удар.

Я выхожу у моста на улице Бернардо, как раз там, где за три года до этого побил палкой Рацетту. Бегу в кофейню, и мне указывают дом, где живет хирург. Я громко стучусь, кричу, слуга выходит, потом будит хозяина. Я тороплю лекаря, не даю ему даже одеться, он берет свою укладку и спешит со мною к гондоле, где отворяет умирающему кровь, а я рву свою сорочку, чтобы перевязать ему руку.

Мы тут же перевозим больного к нему домой на Святую Марину, поднимаем слуг, они вытаскивают умирающего из гондолы, относят его в спальню на втором этаже, раздевают и полумертвым укладывают в постель. Я посылаю слугу за врачом, врач вскоре приходит и снова пускает больному кровь. Я сажусь рядом с постелью, почитая своим долгом не покидать страждущего.

Через час появляется патриций, один из друзей сенатора, потом еще один. Оба они в отчаянии, оба расспрашивают лодочников, и те говорят, что им лучше обратиться ко мне. Они осыпают меня вопросами, я рассказываю всё, как было, а они, не зная, кто я, не осмеливаются спросить мое имя. Я не стал представляться. Больной лежал неподвижно, он дышал, но иных признаков жизни не подавал. Ему делали припарки, священник, которого к нему привели, готовился его соборовать. Больше никого не принимали, только двое патрициев и я находились у постели несчастного старика. В полдень, не выходя из спальни, я вместе с ними перекусил. К вечеру старший из двух патрициев сказал, что, если у меня есть дела, я могу идти, а они оба останутся на ночь рядом с больным и лягут на матрасах, которые им принесут. Я ответил, что буду спать в этом самом кресле, в котором сижу, поскольку меня не покидает уверенность, что, если я уйду, сенатор умрет, а покуда я рядом, он будет жив. Оба они удивились таким словам и обменялись недоуменными взглядами.

За ужином я узнаю, что умирающий – это синьор Брагадин, единственный брат прокуратора Брагадина.

Этот человек был известен всей Венеции не только своим красноречием и выдающимися качествами политика, но и галантными похождениями, коими он прославился во времена своей бурной молодости. Он безумствовал ради женщин, и те сходили по нему с ума, много играл и проигрывал, а брат-прокуратор был его заклятым врагом, потому как поверил, что тот пытался его отравить. Он даже обвинил его в этом преступлении на Совете десяти, и после десяти месяцев расследований Совет единогласно признал сенатора невиновным, однако прокуратор остался при своем мнении. Этот ни в чем не повинный синьор, притесняемый своим братом, который к тому же незаконно присвоил себе половину его дохода, несмотря ни на что, жил не тужил в окружении своих друзей. Те, кого я видел, тоже являлись его друзьями. Один из них был из рода Дандоло, другой – из рода Барбаро, и оба они были людьми честными и приветливыми, как и их друг. Сенатор был хорош собой, образован, любил пошутить и отличался добрым нравом. Лет ему тогда было пятьдесят.

Врач по имени Ферро, который взялся его лечить, исходя из своих особых соображений, заявил, что сможет вернуть больному здоровье, наложив ему на грудь ртутный пластырь. Друзья больного поддержали врача, а я пришел в ужас от того, какое действие произвело это лечение. Меньше чем через сутки у больного начался сильнейший жар. Ферро сказал, что так и должно быть, а завтра действие мази распространится с головы на другие части тела, и те в результате оживут за счет притока крови и восстановления равновесия в обращении флюидов.

В полночь синьор Брагадин уже весь горел и метался в смертельном возбуждении. Я встаю и вижу, что он смотрит на меня потухшим взором и едва дышит. Я поднимаю с матрасов его друзей, говорю, что надо избавить несчастного от того, что его убивает. Не дожидаясь их согласия, я обнажаю больному грудь, снимаю пластырь и теплой водой смываю с кожи остатки мази. Уже через три-четыре минуты он чувствует облегчение, успокаивается и засыпает сладким сном. Мы трое тоже ложимся.

Ранним утром является врач и радуется, видя больного в хорошем состоянии. Синьор Дандоло сообщает ему, что мы сделали и вследствие чего его другу стало легче. Врач возмущается нашим своеволием и спрашивает, кто нарушил ход назначенного лечения. Синьор Брагадин говорит, что избавил его от ртути, чуть не убившей его, врач, который понимает в медицине больше, чем он, Ферро, – и указывает на меня.

Не знаю, кто из нас поразился больше: врач, глядя на незнакомого молодого человека, который якобы понимает в медицине больше него самого, или я, прекрасно знавший, что никакой я не врач. Я скромно молчу, подавляя желание рассмеяться, а Ферро смотрит на меня и не без основания принимает за шарлатана, осмелившегося перейти ему дорогу. Он холодно заявляет больному, что уступает мне свое место, и его тут же ловят на слове. Он уходит, и вот я уже врач, лечащий одного из самых известных членов венецианского сената. В глубине души я испытываю восторг. Говорю больному, что ему нужно лишь соблюдать режим, а остальное в эту прекрасную весеннюю пору сделает природа.

Получивший отставку Ферро разнес эту историю по всему городу, и, поскольку больной с каждым днем чувствовал себя всё лучше и лучше, один из его родственников нанес ему визит и сказал, что все поражаются, как это он доверил свое здоровье скрипачу из театрального оркестра. Синьор Брагадин со смехом отвечал, что этот скрипач понимает в его здоровье больше, чем все медики Венеции.

Сенатор слушал меня точно оракула. Его друзья хоть и удивлялись про себя, но относились ко мне со вниманием. Их почтительность добавляла мне смелости, я начал говорить и рассуждать как врач и даже цитировал авторов, которых никогда не читал.

Синьор Брагадин, питавший слабость к оккультным наукам, однажды заметил, что находит меня слишком ученым для моего возраста, а значит, за этим скрывается нечто сверхъестественное. Он попросил меня открыть ему правду. Скажи я, что он заблуждается, я ранил бы его самолюбие, а мне этого вовсе не хотелось, и в присутствии двух его друзей я в безумном порыве начинаю врать и признаю, что в самом деле владею нумерологией, с помощью которой преобразую любой вопрос в цифры, получаю опять-таки в цифрах ответ и таким образом узнаю всё, что хочу и чего я не мог бы узнать ни от кого на свете. Синьор Брагадин говорит, что это «Ключ Соломонов», который толпа называет каббалой. Он спрашивает, у кого я почерпнул эти знания, и, услышав в ответ, что меня всему научил отшельник с горы Карпеньи, когда я находился в плену у испанцев, сказал, что отшельник этот без моего ведома присоединил к вычислениям невидимый разум, ибо сами по себе числа не способны к рассуждениям.

– Ты, мой дорогой, – сказал он, – владеешь сокровищем, и только от тебя зависит, сумеешь ли ты извлечь из него великую выгоду.

Я признался, что не ведаю, каким путем смогу извлечь эту великую выгоду, ибо ответы, которые дают мне мои вычисления, всегда столь туманны, что внушили мне к этому занятию отвращение и потому с некоторых пор я перестал задаваться вопросами.

– Правда, – добавил я, – если бы три недели назад мне не захотелось выстроить свою пирамиду, я не имел бы счастья познакомиться с вашим превосходительством.

– Как это?

– На второй день свадьбы во дворце Соранцо я спросил своего оракула, не встретится ли мне на балу тот, с кем я встречаться не хотел бы, и он ответил, что я должен покинуть праздник ровно в десять часов, то есть за час до рассвета. Я послушался и повстречал ваше превосходительство.

Синьор Брагадин и оба его друга словно окаменели. Синьор Дандоло просит меня ответить на один вопрос, который касается его лично, и потому растолковать ответ я должен только ему одному. Он пишет, отдает мне листок, я читаю, ничего, по сути, не понимаю, но это не важно – надобно отвечать. Поскольку вопрос столь темен, что смысл его от меня ускользает, постольку ответ мой тоже может быть расплывчатым. Я даю ответ простыми числами в виде четверостишия, истолковать которое может только он, сам же я выказываю к его разъяснению полнейшее безразличие. Синьор Дандоло читает, перечитывает, удивляется, понимает: это чудо, чудо неповторимое, это небесное сокровище. Числа – только средство передачи, ответ же может исходить лишь от Бессмертного Разума. После синьора Дандоло наступает черед синьора Барбаро и синьора Брагадина: они задают самые разные вопросы, все мои ответы кажутся им чудом. Я кланяюсь им и поздравляю себя с тем, что имею в своем распоряжении то, чему до сих пор не придавал значения, но чему отныне воздам должное внимание, поелику могу тем самым сделаться полезным их превосходительствам.

Тут они все втроем спрашивают, как быстро я смогу научить их правилам этих вычислений. Я отвечаю, что для этого нужно совсем немного времени и я готов оказать им эту услугу, несмотря на то что отшельник предупредил меня, что если я передам свои знания раньше, чем мне исполнится пятьдесят лет, то ровно через три дня умру скоропостижной смертью.

– Но я в эту угрозу не верю, – добавил я.

Синьор Брагадин на это очень серьезным тоном возразил, сказав, что я обязан верить, и с этого самого времени никто из этой троицы не пытался просить меня обучить его каббале. Зато они сразу поняли, что им надо привязать меня к себе, и тогда каббала будет в их распоряжении. Таким образом, я стал иерофантом этих трех весьма порядочных и в высшей степени любезных, но не слишком умных людей, поскольку они попались на то, что называется химерами науки: они верили в возможность невозможного. Заполучив меня, они решили, что обрели философский камень, универсальное снадобье, связь с духами первоэлементов и всеми небесными духами, а также секреты всех европейских правительств. Они верили также в магию, называя ее оккультной физикой.

Удостоверившись в божественности моей каббалы на примере вопросов о прошлом, эти синьоры вознамерились извлечь из нее пользу, впредь обращаясь к ней с вопросами о настоящем и будущем. Я без труда их разгадывал, поскольку всегда давал ответы, имеющие два смысла, один из которых, известный только мне, выявлялся лишь после того, как событие свершалось. Моя каббала никогда не знала ошибок. Тогда я понял, сколь легко было языческим жрецам древности обманывать невежественных и доверчивых современников. Но меня всегда удивляло, что отцы Церкви, которые, в отличие от нынешних проповедников, не были просты и невежественны, и, признав, что не могут отрицать чудесное происхождение оракулов, приписали их дьяволу. Они так не думали бы, если бы были знакомы с каббалой. Трое моих друзей напоминали мне святых отцов: они посчитали мои ответы чудом, но в силу своей доброты положили, что полученные предсказания исходят не от дьявола, а от ангела.

Эти синьоры были не только верными, но и очень набожными и совестливыми католиками. Все трое были холостяками, и все трое, отказавшись от общения с женщинами, стали их заклятыми врагами. Это, по их мнению, было непременным условием, исполнения которого духи первоэлементов требуют от всех, кто хочет иметь с ними дело. Одно исключает другое.

Что поражало меня в первое время, так это то, что все трое патрициев, в сущности, обладали тем, что называют умом. Однако ум затуманенный рассуждает плохо, а умных людей отличает как раз способность рассуждать хорошо. Я часто тайком посмеивался, слушая, как они говорят о таинствах нашей религии и поднимают на смех тех, кто до того ограничен в своих умственных способностях, что полагает сии таинства непостижимыми. Чудо воплощения Сына Божьего для Бога – лишь безделица, а уж Воскресение – такая малость, что и чудом им не казалось, ибо тело второстепенно, Бог умереть не может, и Иисус Христос, само собой, должен был воскреснуть. Что касается таинства Евхаристии, пресуществления, причащения, то это для них было более чем очевидным. Каждую неделю они ходили на исповедь, ничуть не обременяя своих духовников, коих жалели за их невежество. Они не считали себя обязанными признаваться в том, в чем сами греха не усматривали, и в этом случае рассуждали здраво.

Мне доставляло бесконечное удовольствие общение с этими тремя чудаками, достойными уважения в силу их порядочности, происхождения, влиятельности и возраста, несмотря на то что ненасытные в своей жажде познания они часто держали меня взаперти по восемь-десять часов в день. Они тоже никуда не выходили и никого не принимали. Они стали моими близкими друзьями после того, как я рассказал им историю своей жизни, рассказал довольно искренне, хотя и не так подробно, как теперь, когда я ее описываю, ибо не хотел доводить их до греха.

Я знаю, что обманывал их и что, следовательно, по отношению к ним не вел себя как честный человек в полном смысле этого слова, но, если мой читатель знает свет, я прошу его подумать, прежде чем лишить меня своего снисхождения.

Как человек высоконравственный я должен был, скажут мне, или не связываться с этими синьорами, или вывести их из заблуждения. Отвечаю: открыть им глаза я не мог, ибо считал, что это выше моих сил. Они подняли бы меня на смех, обошлись бы со мной как с невеждой и выставили вон, не дав ни гроша. И с какой такой стати мне – и рядиться в апостолы? Героически оставить их сразу же после того, как я узнал их тягу к пророчествам? Чтобы принять такое решение, надо быть мизантропом, надо ненавидеть людей, природу, учтивость и себя самого. Как молодой человек, которому хотелось жить хорошо и получать удовольствия, коих жаждет молодость, мог ли я рискнуть оставить синьора Брагадина умирать, мог ли с жестокостью варвара бросить этих трех почтенных стариков на произвол какого-нибудь бесчестного мошенника, который сумел бы втереться к ним в доверие и разорить их, втянув в поиски философского камня? Кроме того, неодолимое самолюбие мешало мне признаться в том, что я недостоин их дружбы по причине невежества, гордыни и непочтительности, которые я с очевидностью выказал бы, презрев их общество.

Я пришел к самому прекрасному, благородному и самому естественному выводу. Я решил достичь положения, при котором не буду нуждаться в том, что мне необходимо, а судить о том, что мне необходимо, никто не мог лучше меня самого. Пользуясь дружбой этих трех особ, я становился человеком, к которому на его родине должны были относиться с вниманием и доверием. Помимо всего, я, к моему удовольствию, делался персоной, о которой говорят и строят предположения те, кто, при их праздности, любит докапываться до первопричин всех наблюдаемых взаимоотношений. В Венеции не могли понять, что связывает таких разных людей, ибо друзья мои были само Небо, а я обеими ногами стоял на земле, они отличались самыми строгими правилами, а я предавался отчаянному распутству.

В начале лета синьор Брагадин уже мог вновь появиться в Сенате. И накануне своего первого выхода он сказал мне следующее:

– Кем бы ты ни был, я обязан тебе жизнью. Твои покровители хотели сделать из тебя ученого, адвоката, солдата, потом скрипача. Они были глупцами, и они тебя не знали. Господь повелел твоему ангелу-хранителю отдать тебя в мои руки. Я узнал тебя, и, если ты хочешь быть моим сыном, тебе нужно лишь признать меня своим отцом, и в моем доме я буду обращаться с тобою как с сыном, отныне и до самой моей смерти. Покои для тебя готовы, прикажи перенести туда твои вещи, я дам тебе слугу, гондолу, за которую сам буду платить, стол и десять цехинов в месяц. В твоем возрасте я получал от своего родителя такое же содержание. Тебе нет надобности думать о будущем, развлекайся и обращайся ко мне за советом по любому поводу, ты всегда найдешь во мне доброго друга.

Я немедля бросился к его ногам, дабы заверить в моей благодарности и ласково назвать своим отцом. Я обещал, что буду повиноваться ему, как сын. Оба его друга, бывшие во дворце, обняли меня, и мы поклялись друг другу в вечной дружбе.

Вот, мой дорогой читатель, и вся история моего преображения и той счастливой поры, которая превратила меня из жалкого скрипача в синьора.

Перевод Евгении Трынкиной.