Все несчастны, где тут свет?

Смоктуновский превосходно показывает историю Плюшкина. Кадр из фильма «Мертвые души». 1984

Иннокентий Смоктуновский чрезвычайно литературен. Он словно пропитан, пронизан литературой. А его голос!.. Необычайные его модуляции, совмещение шероховатости и благородства. Смоктуновский читает поэзию, будто декларируя право прекрасного – существовать. Прекрасного, которое часто омрачено амбициями и пороками, а также властью сильных и нищетой масс. В Александре Пушкине артист находил бесконечный световой источник. Но другой такой же источник света, возможно, еще более могущественный, открыл он и в Достоевском. Хотя, казалось бы: мрачность, череда смертей, нищета. Все несчастны, где тут свет? Нет, света много в этих огромных, как соборы, томах Достоевского. Здесь и раскаяние Раскольникова, и Мышкин – всё это формулы света. Смоктуновский «прозвучал» именно с образа Мышкина. Увы, почти неизвестным остался его Хлестаков, сыгранный в театре Находки. Нет, «прозвучал» именно его Мышкин.

Волшебный, колеблющийся голос. Вкрадчивый и потаенный. И сам Мышкин, странствовавший по миру, убеждающийся, что нет ему нигде своего угла. Не нашлось бы его и Христу, явись он вновь.

Смоктуновский в разные периоды жизни играет Моцарта и Сальери из Пушкина. Получается довольно странное целое: как бы двойственность в единстве. Может, и Пушкин видел здесь единство, два полюса одного и того же.

Сальери тяжел. Моцарт легок. Оба прописываются алхимией великих стихов. Оба соединены – в том числе через волшебную игру Смоктуновского.

А Плюшкин? Вроде бы этот образ необычен, чужд (нам ближе Ноздрёв или Митя Карамазов). А тут – скукоженность душевная, почти полное усыхание всего. Но Смоктуновский превосходно показывает историю Плюшкина. Вот он рачительный помещик, к которому соседи приезжают учиться умной скупости, вот он дает бал, а вот – глядит в страшную лодку гроба, принявшую ту, которая была женой.

Плюшкин–Смоктуновский глядит, не зная еще, что с этой точки, со смерти жены начнется его пропадание, усыхание и болезнь. Ибо он, очевидно, болен.

А вот Гамлет. Гамлет, становящийся то разящей шпагой, то интеллигентом. Гамлет, демонстрирующий свою вечность, потому что артист собирает, учитывает множество толкований. Гамлет, захлебывающийся двойственным монологом. Гамлет, так и не выяснивший, стоит ли быть.

Или, к примеру, Иудушка Головлёв, совместивший душку и Иуду, душный, хитрый, тесный.

Смоктуновский бесконечно литературен, и литература, исполненная им, словно получает новое освещение, новую яркость.