Люблю разных поэтов

Поэзия – некое ремесло, данное от Бога. Фото Германа Власова

В конце года были объявлены лауреаты премии Фазиля Искандера, где Герман Власов был одним из членов жюри. В преддверии девятого сезона премии – о поэте-инструменте, передаче знаний от ученика к учителю, вопросе саморекламы, поэтическом предвидении и многом другом с Германом ВЛАСОВЫМ побеседовал Юрий ТАТАРЕНКО.

– Герман Евгеньевич, мне кажется, эволюция стихотворца выглядит так: сначала перед нами яркий молодой поэт, затем сильный, но неровный – и, наконец, мастер. Согласны?

– Знаешь, у меня сейчас такой образ возник. Молодой поэт – это плохо настроенный инструмент. То есть этот инструмент нужно правильно настроить, держать в тепле, на сквозняке не оставлять. Поэт должен улавливать то, что к нему приходит, – и отбрасывать то, что не нужно совершенно. Должно быть понимание того, что ты можешь сыграть, что ты должен сыграть, а что играть не должен, чтобы избежать подражательства. В студию «Луч» Игоря Волгина, на его семинары в Литинституте приходило много людей, которые имели амбиции стать лириками. А в итоге они становились прекрасными детскими поэтами. Если человеку дано играть на барабане, а не на скрипке, то он пробует разные инструменты, избавляется от лишних амбиций и потом счастливо играет на барабане. И наоборот – есть люди, которые себя зажимают. На самом деле они прекрасные скрипачи, но нужно иметь смелость принять, из чего ты сделан, что тебе наиболее близко. То есть ты находишь себя, преодолеваешь свои комплексы – и обретаешь свой голос.

Для написания стихов должно быть преодоление действительности. Иннокентий Анненский – поэт полунамеков, сверхнамеков, очень тонкий, очень спрятанный. А писал тем не менее о том, что не боится жизни, что она своим шумом дает возможность его думам осуществляться. То есть у него есть преодоление, прохождение через толпу, через поток, но в человеке, как в оркестре, могут быть те инструменты, которые ему не нравится слушать. И вдруг поэт понимает, что в его поэтике начинают звучать эти странные нотки, которые придают ей объем.

Писать и никому не показывать, избегать критики – плохо. Поэтому нужно сначала уходить в себя, а потом выходить к людям, как Заратустра. В работе нужны самоотдача и полное внимание, погружение в проблему. Нельзя параллельно писать и делать еще что-то.

Я верю в передачу знания – от мастера к ученику. Но вот все эти курсы, как научиться писать за месяц гениально, – это разводилово страшное. Передача поэтического знания и знания искусства, пожалуй, сродни религиозному опыту. Суфийский мастер берет ученика и учит его, допустим, сапоги делать или шить что-нибудь. И в процессе шитья ученик приобщается к каким-то внутренним тайнам, условно говоря. Но здесь должно быть взаимопроникновение мастера и ученика. Проведу параллель: у всех есть любимые поэты, которые так или иначе влияют на тебя…

– У вас много любимых поэтов? Почему так?

– Да, это связано и с расширением круга литературных знакомств, и с этапами личностного роста. В какой-то момент кажется, что тебе не хватает именно того, что было в раннем Алексее Цветкове, – и тебе нравится ранний Цветков. Потом понимаешь, что есть обратная сторона Цветкова, и он тебе не нравится. Потом опять все возвращается… А у Гёте можно читать все. И в раннем Гёте угадывается Гёте поздний, который позволял себе разные шалости. Таких писателей мало.

Одно время мне нравились стихи Марины Цветаевой, примерно 1922 года. Но потом я понял, что ее поздние вещи тоже гениальны. Я вижу, как меняется человек и поэт, как меняется его мировоззрение. Для Цветаевой был вопрос очень значимый: позволительно ли поэту поднимать себя над людьми? Сама она на него отвечала в стихах трояко…

Мне безумно интересен Гавриил Державин. Потому что ритмика, пространство, жизнь того времени сейчас необычайно востребованы. Как можно в своем сердце совместить Державина и Иосифа Бродского? Вполне, и Олега Чухонцева тоже. В каждом поэте ты любишь свою комнату, свой уголок, свой ковер, повешенный на стену, кухню, где поэт угощает тебя кофе, который он сварил. Мне нравится кофе, сваренный Андреем Тарковским, но не нравится кофе, сваренный женой Осипа Мандельштама. Нельзя поклясться в любви какому-то одному поэту…

Покойный Виталий Науменко, яркий поэт, собрал обширную фонотеку, в том числе рок 60–70-х годов. Ему нужно было иметь записи всех, кто играл в ту эпоху. А мы кого знаем из современников Бродского? Конечно, десяток имен можно назвать. А есть еще Рид Грачев, у него прекрасная проза и несколько десятков стихотворений – чудесных, совершенно гениальных. А еще он написал комментарии к текстам Антуана де Сент-Экзюпери. Понимаешь, каждый поэт живет в своем времени. А некоторые являются визитной карточкой этого поколения. Я могу выбрать у многих какие-то главные произведения – 5, 10, но не 50 и не 100. Но вот домашние библиотеки, набитые максимально полностью Серебряным веком, им одним, – я этого не понимаю. Стихи – не коллекция бабочек.

Но это нынешнее постоянное продвижение себя, реклама и самореклама – противно. Не нужно себя продвигать. Можно говорить, что ты есть, но не с напором спама, не с навязчивостью видеороликов «МММ». Должны быть эксперты, которые определяют, что хорошо, что плохо.

– А в литературе XXI века вас что-то удивило?

– Мне понравилась проза Афанасия Мамедова, его «Пароход Бабелон», это поэзия в прозе. Вообще у нас много хороших авторов. Как соредактор «Плавучего моста», я каждый год нахожу пару-тройку интересных молодых поэтов. Это удивительно.

– Главный редактор журнала «Арион» Алексей Алехин говорил, что за время существования в нем опубликованы около тысячи поэтов. У Дмитрия Бака есть книга «Сто поэтов начала столетия». А по вашим подсчетам – сколько у нас достойных имен?

– Гораздо больше тысячи, но на полку я поставлю 10–20. Я не библиофил. Сколько тварей Ной взял в свой ковчег? Личная библиотека – это твой ковчег. Сейчас общественные библиотеки попросту уничтожают. Везде цифровизация – но это может привести к большой беде. Свет отключат – и привет. Меня удивляет, что никому это не приходит в голову. Как цивилизация майя пропала? Сгорел большой компьютер – и они оглупели сразу. Вот и мы идем к этому.

– Поэтам иногда удается что-то предвидеть. Было так, что вы предугадали перемены в обществе?

– Да, в прозе. Все то, что происходит сейчас в мире – войны, конфликты, разводы, – это первый и второй этажи большого здания. Человек, обладающий бессмертной душой, может участвовать в общей работе. И тогда его поступки на первом и втором этаже будут немножко другими. В принципе поэзия спускается с высокого этажа и привносит в нашу жизнь улыбку, которая вдруг неожиданно немного влияет на этот безобразный мат первого этажа, понимаешь?

– А почему она немножко влияет? Почему не сильно?

– Бывает, что и сильно. Тут поэтам нужна помощь актеров. Авторское, но по сути актерское чтение Арсения Тарковского преображает фильм его сына Андрея.

Поэт пытается ответить на важные вопросы для себя – общечеловеческие, метафизические. В любом хорошем стихотворении, у Роберта Фроста или Федора Тютчева, есть ответы на важные вопросы, о чем размышляли Мераб Мамардашвили, Александр Пятигорский, Владимир Бибихин. У нас есть свой культурный код. Мы должны продолжать свою поэзию, продолжать Михаила Ломоносова, Гавриила Державина и так далее. Вот ты спросил, кто мне близок из поэтов. Тот, чью традицию ты продолжаешь, от кого идешь, от кого берешь.

– А экспрессия – это необходимая составляющая стихотворения?

– Я рядом ставлю Цветаеву и Маяковского. Поэт через себя, близких, знакомых, любимых видит мир, чувствует себя кусочком мироздания и понимание, как в мир привнести гармонию. У поэта есть своя оптика, но надо еще уметь это передать, транслировать, оформить.

– Как вас изменила студия «Луч»?

– Я пришел туда после окончания филфака МГУ, занимаясь переводческой деятельностью. Я кино переводил, 15 лет подряд. Мне посоветовали пойти в литстудию к Волгину, а привел в «Луч» Слава Харченко, который тогда писал стихи. И Волгин внес некое системное представление о поэзии, о развитии поэзии. Я, писавший верлибры, зарисовки, вернулся к силлаботонике, открыл для себя группу «Московское время». Вообще в 70-е годы у нас была просто куча прекрасных поэтов: Елена Игнатова, Елена Шварц, Виктор Кривулин…

– Чему именно учит Игорь Волгин?

– Волгин – педагог от Бога, он может сразу увидеть человека и что ему дано. Как он это делает, не знаю. В студии «Луч» я познакомился с поэзией фронтовиков и понял, что это неотъемлемая часть русской поэзии – Межиров, Слуцкий, Гудзенко, Левитанский… Но для меня самый сильный военный поэт – Юрий Белаш, его страшно читать.

А сейчас в Литинститут, в знаменитый дворик никого посторонних не пускают. А где же писательское общение? Его нет, есть контроль над делом.

– Есть такая известная фраза: «Хороший перевод – как женщина: либо красива, но неверна, либо верна, но некрасива». Что вы думаете об этом?

– Любой перевод, как меня учил Григорий Кружков, – это погружение в другую культуру, это сражение в доспехах. Надо перенести что-то настоящее из первоисточника – и при этом выразить свою экспрессию.

– Вы однажды сказали, что переводчик – это земляной червь, пропускающий землю через себя. Какое определение дали бы сегодня?

– Когда пытаешься понять поэтику Баратынского, ты погружаешься в XIX век. Важно понимать тогдашнюю моду, знать правила этикета, а еще «выпасть» из настоящего времени. Переводчик должен уметь влезать в чужую шкуру. Мне очень интересно попробовать разгадать Лорку. Думаю, однажды этим непременно займусь.

Чтобы хорошо перевести грузинские стихи, надо пожить в Грузии – тут я согласен с Беллой Ахмадулиной. Услышать вживую, как там говорят, как поют. Чтобы соблюсти соотношение гласных и согласных в переводе, напитаться мелодикой речи.

– Вам не кажется, что «раньше были дубы, а теперь одни пни»?

– Бахыт Кенжеев сказал однажды: «Для нас творчество было служением». Многих в советские годы не печатали, но у них был свой круг. Может быть, они и есть те оставшиеся дубы, которые выбрали себе такой суровый климат. А кто-то из непризнанных поэтов ушел в быт.

В начале 2000-х на сайте «Стихи.ру» проявились Александр Кабанов, Лена Элтанг, Андрей Баранов, впервые после 17-летнего перерыва стал публиковаться Алексей Цветков. Я тоже выкладывал свои тексты. Нас было тогда человек пятьсот, не больше…

Сейчас появляются яркие молодые авторы – Варвара Заборцева, Василий Нацентов, Константин Комаров, Леонид Негматов… Алексей Алехин говорит, что не может быть миллиона поэтов в России. Я с ним соглашусь. Поэт должен нанести ответственность за написанное. Ему нужны огрызок карандаша, клочок бумаги, ясная голова, и появится стихотворение-алмаз – лаконичное, со сжатостью смыслов, с гранями, двойным дном, послевкусием, преломлением цвета.

– Зачем тратить страницу на описание чувств, когда можно послать воздушный поцелуй – и тебя поймут?

– Я считаю, что поэзия – некое ремесло, данное от Бога. Как оно существует, как все возникает, мы не знаем. Но писать стихи нужно.