Тайна Берлинской стены

Переводчик в спирали поиска слов. Фото Йохена Хоффманна

Не так давно Франциска Цверг приняла участие в Международном литературном форуме в Москве, организованном Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР). С Франциской ЦВЕРГ беседует Игорь СИД.

– Фрау Цверг, с чего начался для вас интерес к русской культуре?

– Я родилась в ГДР, а там, как известно, русский язык был обязательным школьным предметом с пятого класса. Обучение было какое-то неживое, неинтересное. Поэтому, собственно, даже в десятом классе, после шести лет обучения, никто в моем классе толком на русском говорить не умел. Существовали и спецшколы, там, конечно, все было иначе.

С другой стороны, у нас в Потсдаме и сегодня очень популярна Kolonie Alexandrowka (музей «Русский историко-культурный центр Александровка» в северной части Постадама. – «НГ-EL»). Это 14 старинных жилых домов в русском стиле, а также русская церковь. В 1825 году, когда умер царь Александр I, прусский король Фридрих Вильгельм III лично разработал идею создания этого памятника их дружбе. А например, площадь Александерплац в центре Берлина получила свое название в 1805 году, после визита Александра, когда они с Фридрихом Вильгельмом заключили тайный военный союз против Наполеона.

– А помните ли первый ваш контакт с носителями русского языка?

– Десятиклассницей в 1985 году я гуляла на Александерплац... И вдруг подходит солдат в советской форме и спрашивает, как ему попасть к Берлинской стене. Видимо, у него был свободный день и он хотел на нее поглазеть. Прекрасно я знала, как туда попасть, но построить такие сверхсложные фразы, как «спускаетесь в метро, садитесь на У2 до станции такой-то, там выходите – и вуаля», – было за пределами моих лингвистических ресурсов... Я жутко покраснела и пролепетала: «Не знаю». И то уже неплохо. Хотя тот солдатик наверняка решил, что я просто струсила, ведь Берлинская стена, как известно, была достопримечательностью специфической...

В общем, серьезно заниматься русским языком я стала только в университете. А энтузиазм возник еще позже – в 1992-м, когда впервые оказалась в России в рамках летнего курса русского языка на филфаке СпбГУ. Впервые вокруг люди, которые говорят по-русски вживую, не с магнитофона. Восхитительная питерская архитектура и так далее... Ну и всё. Я, что называется, попала! (Смеется.) Видимо, для первого толчка действительно бывает важнее практика, реальная жизнь со всеми ощущениями и встрясками, чем чистая теория.

– Как вы пришли к профессиональным занятиям литературным переводом?

– Я с детства привязана к музыке и литературе. В студенческие годы у нас с другом был даже такой ритуал: в трудных жизненных ситуациях мы встречались на кладбище, где в Берлине похоронен Эрнст Теодор Амадей Гофман. Садились на могильную оградку с фауст-патроном шампанского, на этикетке которого он был изображен со своим другом актером Девриентом, и обсуждали наши проблемы в его строгом присутствии. Первый бокал – ему на петунии, и дело пошло, пока не будет обсуждено все на свете. Позже, кстати, когда в 2004-м впервые оказалась в Калининграде, я нашла памятный камень на месте, где раньше стоял его родительский дом. В общем, некоторые авторы и их книги были буквально частью моей жизни, как будто они живые.

После первого года учебы на театроведческом факультете ГИТИСа (1993–1994) мне довелось поработать в театре на российско-немецком театральном проекте. Ставили пьесу Алексея Шипенко, очень популярного в 90-е драматурга. Потом Алексей написал свой первый роман «Жизнь Арсения», и я взялась его переводить вместе с одним опытным коллегой, который много чему меня научил.

Однако для начинающего переводчика бывает трудно получить заказы: издательства предпочитают работать с опытными переводчиками. А чтобы таковым стать, начинающим переводчикам нужны заказы. Замкнутый круг! Поэтому после такого бурного начала я несколько лет работала в иной сфере. 90-е годы в области культурного обмена были чрезвычайно богатыми: у нас показывали – впервые в таком количестве – постановки из всей Восточной Европы, включая Россию. В престижных театрах Германии гастролировали коллективы Валерия Фокина, Анатолия Васильева, Мариинский театр и многие другие. Я в таких проектах работала организатором, переводчиком и титровщицей. Кроме того, участвовала в проектах документального кино, организовывала съемки в РФ для австрийских и немецких телепроектов. А в 2006-м участвовала как куратор и переводчик в проекте телеканала «Культура», где в рамках цикла «Экология литературы» было показано 10 сюжетов о современных немецких писателях.

– Что это за проект Rimini Protokoll?

– Режиссерская группа, экспериментаторы. В 2006 году они меня пригласили в качестве перформера. Документальный спектакль «Капитал: Карл Маркс, том 1» мы показали в Москве на фестивале «Территория» в 2010-м. С этим спектаклем мы объездили полмира, попали даже в Японию и Южную Корею. Поначалу я относилась к этому проекту скептически – все-таки привыкла к классическим театральным приемам. Но со временем поняла, как это здорово, когда публика приходит не затем, чтобы посмотреть на актеров, которые что-то им изобразят, а чтобы увидеть «экспертов по обыденной жизни», и узнает что-то новое из так называемой реальности.

Больше всего меня у них потряс один моноспектакль, где выступала в инвалидной коляске женщина моего возраста, которая после несчастного случая в 19 лет была парализована целиком ниже шеи. Когда это с ней случилось, врачи спросили, хочет ли она так дальше жить или нет. Тогда пациентам еще предоставляли выбор. Она не задумываясь заорала: «Да, хочу жить!» Жизнь у нее довольно трудная: она не может дышать без аппарата и поэтому должна находиться под постоянным наблюдением сиделки. Но я редко видела такого жизнерадостного человека, как она.

– Какой театральный проект был, на ваш взгляд, самым необычным?

– Для одного из проектов Rimini Protokoll под названием «Ученик чародея» я разыскала и привела в постановку Станислава Петрова, который 26 сентября 1983 года, будучи советским офицером-ракетчиком, фактически предотвратил мировую ядерную войну. Тот самый случай с ложным срабатыванием системы предупреждения о ракетном нападении со стороны США... Постановка с 2009 года. Петров к этому моменту исчез с радаров, как тогда те мнимые ракеты. Ни «Яндекс», ни «Гугл» ничего не выдавали, я нашла только еще чьи-то крики о помощи: «Помогите найти Петрова!» (Смеется.) Выручила моя калужская подруга, которая придумала хитрость, с помощью которой мы его нашли. И вот мы с помрежем поехали к нему во Фрязино, наугад, но все сложилось. Петров согласился в рамках спектакля рассказать о том инциденте. А я его переводила.

Памятный камень на месте дома Гофмана в Калининграде. Фото Франциски Цверг

– Каков, по вашему мнению, баланс теории и практики в деле перевода?

– Моя переводческая деятельность в театре началась вообще без теории, без транслятологии как таковой. Я из семьи музыкантов. И навсегда запомнила байку, что лучшие вокалисты – выпускники нашей консерватории больше всего взяли не от консерваторских педагогов, а на частных уроках у тенора-буффо местной оперетты, который был далек от всяческих рефлексий – в какой технике нужно петь и так далее. Он ее передавал каким-то другим, интуитивным способом. Что касается меня, то я потом все равно занималась теорией перевода. Но знаю по опыту, что лучшие решения в поисках удачного перевода приходят путем некоего озарения...

– Помимо смиренных трудов «лошади просвещения», есть ли у литературного переводчика еще какая-то задача, или даже сверхзадача?

– Помните фильм «Осенний марафон»? Там бедолага Бузыкин со злостью говорит своему студенту-неудачнику: «Перевод в современном мире должен содействовать лучшему взаимопониманию между народами, а вы своим лепетом будете только разобщать». Звучит и пафосно, и смешно, но это верная мысль. На переводчике лежит некая ответственность. И если он будет выполнять свою работу хорошо, он сможет сделать много для взаимопонимания людей поверх языковых барьеров.

Но нужно двигаться дальше. И здесь важны, с одной стороны, профессиональный диалог вроде конгресса переводчиков, который Институт перевода регулярно устраивает для нас в Москве, а с другой – исследование самого переводчика как феномена. Второе направление разрабатывает, например, экспериментальный театр перевода Сергея Морейно.

– Еще относительно недавно трудно было представить, что отношения между Россией и Германией снова станут непростыми…

– Отношения между нашими странами я бы назвала особенными. Уже поэтому их нельзя прекращать, и впереди еще много глав совместной истории. Не только в моей, но в большинстве немецких семей были и палачи, и жертвы. У нас в Германии всегда много говорили и говорят о нашей исторической вине. И я согласна с мыслью, что от ответственности никуда не убежишь. Однако в конечном итоге человек вредит самому себе, если он не готов выйти на новый уровень общения из замкнутого круга обоюдных обвинений. 

На сегодняшний день отношения между Россией и Германией, мягко говоря, не самые лучшие. И есть, без сомнения, незажившие исторические раны. Но это не значит, что они незаживающие. Недавно я побывала на курсах русского языка в Русском доме в Берлине и видела там молодежь – не только нашу, но и из Англии, Японии. Молодые люди пришли, чтобы больше узнать о жизни русских художников и применить на практике свои знания русского языка. В новую эпоху попытки вытеснять языки и культуры бесперспективны. Языки и литературы мира участвуют в большом оркестре, который будет гармонично звучать только тогда, когда все музыканты на своем месте.