Едокиня картофеля

Сплошной перелом. Николай Эстис. Из цикла "Фигуры"

А навстречу лица, сбоку лица, как блины или круглые пироги. На снегу следы, и мальчик длинноногий тоненький, в шапке с помпоном. Утром ещё замёрзшая лужа из-под мусорного контейнера «Смешанные отходы» к после обеда растеклась подрагивающей жижей. Снежное желе, фруктовое, и цвет такой, неопределенный, в детстве было такое, то ли пюре, консервированное, из банок, то ли джем. Застреваю на цвете, на крупитчатой консистенции, на расплывчатых ободах вокруг.

Лицо – блин с икрой или красной рыбой, форель, сёмга, обязательно сметаны, пусть жирно, попробуй, вкусно. Вкусно. Кому-то. Лицо – круглый непропеченный пирог, белёсый, пористый, колышется студнем, прищипленные корки по краям замялись, наплыли друг на друга. Не могу вспомнить.

Утром в переходе поехал текст, ещё со вчера, с вечера, со сна, как ложилась. Забыла вчерашнюю строчку, мучилась всю дорогу, решила – так и правильно. Давний совет литераторов: вычеркивать первый абзац. Кто сказал? Чехов вроде. Все приписывают Чехову, ну не Пушкину же. В переходе текст на ходу взялся снова – синонимы к слову «начать» (242+ слов). И весь пропал.

Укладываю кошку в сгибе локтя, между гирляндами – повисят до весны, до лета, до длинных дней – и аквариумом, там включен свет. Зажигать, пока темнота, в которой не спишь, плотная. Потеплеет, и толстые шторы – или тяжелые? – укроют в духоте квартиры, на пятом этаже, под крышей, на солнечной стороне. Днем спать не ляжешь.

Под снегом сухая стылая трава, выцветшая солома, наступить – мёрзлая, ломкая. Снежные края следов тонкие, старые кружева, молью поеденные, распустившиеся, обтрюханные, но торчат вверх, к воздуху, на солнце плавятся, в темноте застывают. Не следы это, вытопленные кратеры, хотя вот каблук, а вот большая собака, остались половинки.

День прибавляется, и боишься, когда темнеет. В окне оседает, блекнет, тускнеет, но ещё можно обойтись без света. В окошке в зуме у соседей камера и экран наводят резкость, голубое за типовой девятиэтажкой пыхнет предгрозовым ожиданием, окна блестят, без рам и перекладин, пылающими всполохами, а в комнате сумерки. Вот и у тебя тоже. Блеск прошёл, выступили все суставы и сочленения, дома потемнели, а настольная лампа, оказывается, давно уже горит.

Цветная фотография вечернего зимнего города. Однотипные строения, горят окна, много, много окон, как будто кто-то совершил поквартирный обход и заставил всех жителей включить свет. Ели в куржаке – не знаю, называют ли так иней в городе или там так не говорят, – подступают близко, и на всём лежит бледная синька – будто у жидкого грудного молока, жирное светится густо-жёлтым, – спустившаяся с неба, которое сохраняет яркость в сумерки, как если бы выбранный квадрат на карте нарочно подсветили для фотографии.

Кошка отлежала руку, и я вся перекособочилась, бабушкино слово, чтобы придержать её. Спина заныла, кошка цепляет футболку, тянет лапу, захватывает когтями ткань и тянет к себе, вниз. Ей так удобней, за что-то держаться, создать напряжение. Она повторяет жест каждый раз, как только я аккуратно высвобождаюсь.

С Улановской хочется картошки в мундирах со сметаной, единственная еда из детства, что я ела всегда и не канючила. Это моё позднее изобретение, подсмотренное, подслушанное у кого-то – картошку не чистить, хотя бабушка, и бабушкина сестра, и мама чистили, да и варили в мундирах больше на салат, а поесть – обычную, без кожуры. Горячую из кастрюли разломить ложкой в миске, разваристая мякоть где-то отойдёт от кожицы. В деревне можно полить и томными, с кофейным оттенком, сегодняшними сливками, только с сепаратора, и жиденькой сметанкой, вчера пропущенной, или добавить позавчерашних густых желтоватых комков, любая сметана годится. В городе она одна, из пластиковых стаканов, больше или меньше проценты жирности, вся едино. Обязательно соли крупной, плохо размолотой, с чёрными точками и камушками, чтобы шипящие ходы и норы от крупинок видны в плавящейся от горячего сметане, только из погреба достали, с другой стороны дома, с огорода. И хлеб чёрный. Из-под сметаны прорывается пар, и всё лето в деревне с бабками можно жить на одной картошке.

Едокиней картофеля назвали меня вчера девочки на книжном клубе. Но я не смиренная, не Смирнова, как у Улановской написано. «У у» с пробелом всё равно складывается в одно протяженное «у-у» с дефисом. Там дальше сцена про выздоравливающую сестру. Первый раз, как читаешь, «выздоровление – перелом» превращается не в тот перелом во время тифа – допустим, ноги. Больная на печи очнулась и попросила картошки, и сестра – на целый абзац, короткий, правда, – надевает тулуп, валенки, идёт за дровами к поленнице. Разорённые из строго сложенного порядка полешки, пригнанные боками, извилинами, падают и катятся по двору – какой ещё двор, у бабки с настилом, дощатый был – стукаются. Просто сестра торопится. В подпол спускается, в погреб идёт – где там у них картошка хранится, морковь та же, свекла, если растёт, капуста. Растапливает печь – нет, подбрасывает, печь для больной всегда топится, на дворе обтряхивает картошку от земли, рукавицы рабочие для этого, а то и просто руки голые, тулуп не застегнут, и без трусов. Бабка говорила, всегда без трусов ходили, не было, не знали, а как время, тряпок толкали и так. Картошку помыть, воду в помои, если скотина есть, выпьет, очистки туда же. Чугунок на очаг, огонь посильнее, сестра торопится. Вот он, перелом-то, поняла. Нет, не сестра руку/ногу сломала, больная поправляется, раз картошки хочет.

«У У» и «У-у» всё не так написано.

Маленькая больная просила у бабушки затируху. Муку с водой, яйцо, соли, смешать и по сухому ложкой растереть, клецки волосатые получаются, к рукам липнут немного. В кипящую воду на несколько минут и молоком побелить. Кто-то «за-» говорит (вместо «по-»).

Белла (не)счастлива в тундре, я в городе.

Где моя старуха архетипическая, в которую, даст бог, обращусь, пора бы уже. Старуха должна быть массивной, значительной, с объемным телом, занимать много места. Такими я вижу Лидию Гинзбург и Анну Ахматову на фотографиях. Ахматова не моя старуха. Старуха это не возраст. Есть старухи Туве Янссон и Вирджиния Вулф. И Патти Смит. И Оливия Киттеридж. Френсис Макдорманд, разумеется. И Мейр из Исттауна.

Боже, что это за фильм и что я делаю. То гуглю сериал про Оливию, у Билла Мюррея маленькая роль, где есть сцена секса, они пожилые, старые, дряблые, морщинистые, тряские, в смысле тела трясутся при каждом движении, и я не про секс, самого секса там нет, но вот они лежат на кровати. И что? Потом гуглю книгу Екатерины Златорунской, первую, про чудо, там должен быть рассказ про греческий отель и двух местных старух, вечно сидящих за одним и тем же столиком у входа, там ещё скатерть, и пустые стаканы, и ветер. Легко представить, как ветер в морском, наверняка портовом, городке дует по сквозным улицам, от моря до холмов, вечно наружу, и шевелит скатерть. Легко представить, даже если ни разу не видел. Какие там старухи, большие, грузные? Или сухие и маленькие. Идеальный тип старения морщинистый.

Писать мне бы или хотя бы читать, у меня задание к вечеру. Старухи бы искали про Оливию и Билла Мюррея, в интернете бы сидели, точно. Не спорить со старухами.

Тороплюсь к ним. К бабке, к бабушке, ко всем, ни рыба ни мясо, не худая и не толстая, половинная, серединная, самое хорошее и самая плохая – ни туда ни сюда. Солнце переехало со скорой помощи на соседний переулок, пыль держится, до неба и выше высотки стоит. Оранжевые машины на гусеницах взбираются по обломкам, подвижными складными хоботами цепляют стены, арматуру, оголенные фрагменты перекрытий, для этого у них то ли крюки, то ли на концах щупальца. Второй корпус кардиологии буквально раздроблен в прах. Костная мука, инородные частицы. Лавку с защитной ракушкой вынесли за ворота, окрестным жителям из окон лучше видно. Зелёные металлические стены, пластиковая крыша – ладошка ковшиком, только вниз, как запоминалка в анатомии: суп несу – супинация, суп пролил – пронация.

Ещё двести страниц, и спит без снов, горько, придавленно. Как день с утра начался, так и не работается.

Мои слова, бледные, навьюченные, против Беллиных, выточенных, необходимых.