В поисках утраченной сложности

Гроссмейстер игры в бисер Владимир Микушевич. Кадр из видео телеканала «Россия Культура»

Владимир Микушевич умер 23 октября прошлого года в возрасте 88 лет. Последний его большой труд, перевод «Фауста» Гёте был подписан в печать на следующий день – 24.10.2024. Так что увидеть эту книгу Микушевич не успел.

Провозглашать эту работу творческим завещанием мэтра, наверное, не стоит. Хотя бы потому, что за ним числится немало других крупных свершений по переводческой части: поэмы Петрарки и Спенсера, сонеты Шекспира, лирика Рильке и др. Кроме того, он написал три романа, был видным поэтом классической складки, крупным специалистом по немецкой культуре, знатоком мистических течений и человеком огромной эрудиции.

В последние годы жизни он вел на телеканале «Культура» цикл бесед «Магистр игры». Подразумевалась игра в бисер в духе Гессе – вязь тем, мотивов и мифологем мировой культуры. В общем, по всем статьям Микушевич был готов создать образцовый перевод трагедии Гёте. Более того, он вряд ли смог бы от этого свершения уклониться. Ведь «Фауст» – не только главный труд Гёте, но и фокус всей германской культуры (а многие считают, что и всей культуры Запада). А в ученых штудиях и творческих интересах Микушевича германистика занимала центральное место.

Русская культура располагает полутора десятками переводов «Фауста». Но в активном обороте находятся два: Николая Холодковского (1878) и Бориса Пастернака (1953). Прочие попытки забыты, хотя среди переводчиков были Афанасий Фет и Валерий Брюсов. Впрочем, нужно упомянуть и русское либретто Петра Калашникова для оперы Шарля Гуно. Знаменитые куплеты Мефистофеля («Люди гибнут за металл») мы слышим именно в версии Калашникова.

Перевод Холодковского цитируют обычно, когда хотят точнее передать смысл оригинала. В прочих отношениях его принято поругивать: он-де и тяжеловесный, и скучноватый, и суховатый. Но это до сих пор самая точная «рекомбинация всех слов оригинала».

Перевод Пастернака куда лучше читается. Впрочем, первую часть трагедии Гёте нередко ставят и на театре. Можно представить себе и полную постановку на русской сцене, подобно трехсерийному «Берегу утопии» Стоппарда (Российский академический молодежный театр, 2007), и монументальным «Трем Толстякам» по мотивам Олеши (Российский государственный академический Большой драматический театр имени Г.А. Товстоногова, 2018–2021). Но и для такой постановки возьмут скорее всего текст Пастернака.

Зачем же нужен новый перевод? (Или, как говорила героиня Булгакова, «зачем же вам тревожиться сочинять?») В примечаниях Микушевич отвечает так. Холодковский достаточно точен, но его текст лишен многозначности оригинала. А вариант Пастернака, напротив, слишком вольный. К тому же из всего философского богатства «Фауста» он предпочел одну линию – Бенедикта Спинозы. Она есть в трагедии, но к ней философия Гёте не сводится. Так что товарищ Пастернак тоже упрощает.

(В одном из интервью Микушевич выражается еще определеннее: «Пастернак написал совсем другое произведение. Фаустовское стремление подавить, подчинить стихии ему не было свойственно. Он хотел подчиняться стихиям, а не подавлять их».)

Итак, задача Микушевича – вернуться к многозначности Гёте. И передать его «причудливую версификацию, определившую особенности немецкого стиха вплоть до Рильке». Вот в тонкостях версификации как раз и закавыка. Пока Микушевич передает регулярные метры, его текст вполне благозвучен. Но когда он следует за рваными и краткими ритмами, результат не всегда убедителен. Все-таки погоня за тремя зайцами – живостью, красотой и точностью (не говоря уж о многозначности) – заранее обречена, хотя отдельные счастливые поимки возможны.

Все это можно пояснить на примерах. Возьмем эпиграф к «Мастеру и Маргарите»: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Это редакция самого Булгакова, хотя он опирался на перевод Мережковского из книги «Иисус Неизвестный»: «Я – часть той Силы, что вечно делает добро, желая зла».

А вот как эта сентенция звучит у наших переводчиков:

Холодковский: «Часть вечной силы я, Всегда желавшей зла, творившей лишь благое».

Пастернак: «Часть силы той, что без числа Творит добро, всему желая зла».

Микушевич: «Часть силы я, которая царит, Желая вечно зла, но лишь добро творит».

Возьмем еще один афористический отрывок:

Х.: «Суха, мой друг, теория везде, А древо жизни пышно зеленеет!»

П.: «Теория, мой друг, суха, Но зеленеет жизни древо».

М.: «Мой милый друг! Теория сера, А древо жизни – зелено-златое».

А вот известный девиз из предсмертной тирады Фауста:

Х.: «Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день идет за них на бой!»

П.: «Лишь тот, кем бой за жизнь изведан, Жизнь и свободу заслужил».

М.: «Заслуживает жизни и свободы Лишь тот, кто вечно борется за них».

И наконец, слова, за которые Фауст чуть не загремел в ад. Обыкновенно их передают так: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». А вот как они звучат у нашей троицы:

Иоганн Вольфганг фон Гёте. Фауст / Перевод и подготовка издания В.Б. Микушевича. – М.: Ладомир, 2025. – 592 с. (Памятники всемирной литературы)

П.: «Едва я миг отдельный возвеличу, Вскричав: «Мгновение, повремени!» – Все кончено, и я твоя добыча, И мне спасенья нет из западни».

М.: «Когда решусь сказать я мигу: «Не уходи! Ты так хорош!» – Я твоему предамся игу, Меня ты в цепи закуешь».

А расхожее «Остановись, мгновение» восходит к стихам малоизвестного Александра Яхонтова «Genius loci» («Гений места», 1884). «Не испытуй грядущего напрасно, Мимолетящим благом дорожи И, на лету схватив его, скажи: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Это даже не подражание Гёте, а лишь мимолетная отсылка к нему. Но русская культура удержала в памяти клятву Фауста именно в этой форме. Хотя у Гёте Фауст просит мгновение не остановиться, а продлиться.

Между прочим, на этом пункте Микушевич основывает оправдание Фауста: «Мгновение, которому стоит сказать «Но задержись, не уходи» – это блаженная вечность, возможная только в раю… Фауст предлагает дьяволу препроводить себя в рай – и только на этом условии согласен попасть в ад; но кто оказался в раю, тот в ад уже не попадет».

Вообще-то это подмена эстетики богословско-юридической коллизией: ведь красота может быть и трагической. Скажем, «Последний день Помпеи» Брюллова останавливает мгновение ужасного бедствия. И археологи до сих пор продолжают раскопки в реальных Помпеях, и подите-ка скажите им, что это не душеполезное занятие.

Микушевич когда-то утверждал: «Никакой перевод поэзии Данте не передает, поэтому если бы я готовил издание «Divina commedia», то написал бы такие комментарии, прочитав которые человек уже потом перечитывал бы текст в оригинале».

Но примечания к «Фаусту» не отвечают этому идеалу. По большей части они дают сведения тривиальные («Олимп – гора в Греции, место пребывания богов-олимпийцев»; похоже на легендарную сноску одного профессора-античника: «Удод – такая птица»). А темные места здесь трактуются кратко и отрывисто.

Всего один пример. В начале второй части Фауст предпринимает паломничество к таинственным Матерям, которые находятся где-то в глубях Земли. Фауст похищает у них призрак Елены Прекрасной. Микушевич в примечании следует за трактовкой Шпенглера и ею ограничивается: «Матери – таинственные божества, пронизывающие все сущее; возможно, под ними подразумеваются начала бытия, которые Платон называл «идеями». Позвольте, а как же быть с многозначностью?

Между тем даже тезис Шпенглера следовало бы уточнить. Платон сравнивает вечные идеи не с матерью, а с отцом семейства. Пространство чувственных вещей он называет вместилищем и именует его «матерью вещей», которую в начале времен оплодотворили идеальные формы: «Воспринимающее начало можно уподобить матери, образец – отцу, а промежуточную природу – ребенку».

Камилла Палья возводит происхождение Матерей к критским нимфам – кормилицам Зевса. Матери – это «греческие парки, соединенные с вечными формами Платона», природные силы метаморфоз, обитающие в чреве вселенной и в сердце тьмы.

Вячеслав И. Иванов сопоставлял Матерей с богинями, зачавшими детей от Зевса. Это Метида, Лето, Гера, Евринома, Деметра, Семела, Мнемосина. В этот список можно включить и земных женщин, родивших от Зевса: Алкмену, Леду, Майю и др. Версия эта не противоречит предыдущим: ведь каждое божество выражает некую идеальную сущность, а Гея-Земля остается Матерью матерей и для олимпийских богинь, и для земных женщин.

Понятие Майтри («матерей») есть и в индуизме. Эти божественные матери олицетворяют созидательные и губительные силы природы. Майтри иногда рассматриваются как персонификации творческой энергии великих богов. Культ Майтри особенно распространен в шиваизме.

Сам Гёте в разговоре с Эккерманом (10.01.1830) сообщил, что заимствовал образ Матерей у Плутарха. Но Плутарх говорит только, что в сицилийском городе Энгий был древний храм, посвященный Матерям, а воздвигли его, по преданию, критяне. Комментарий Эккермана: «Матери – созидательный и охранительный принцип, от коего берет свое начало все, чему на поверхности земли дарована форма и жизнь. То, что не дышит более, возвращается к ним в качестве нематериальной природы, они хранят ее, покуда ей не приспеет время вступить в новое бытие... Вечная метаморфоза земного бытия, зарождение и рост, гибель и новое возникновение – это непрерывный и неустанный труд Матерей».

Неудовлетворительно откомментирована и «классическая Вальпургиева ночь», и некоторые другие сцены трагедии. Хотя только подробный и связный комментарий мог бы показать, что вторая часть «Фауста» – не фейерверк самодовольной эрудиции и не собрание темных аллегорий, а квинтэссенция цельного мировоззрения Гёте.

Почему такой комментарий не состоялся? Может быть, по издательским условиям: ведь издание пришлось бы расширить до двух-трех томов. А может, просто сил не хватило: 88 лет ведь не шутка. Очень жаль, потому что именно Владимир Микушевич, гроссмейстер игры, мог воздвигнуть такое капитальное здание – памятник во всех смыслах.